Лишин О.В., Лишина А.К. ЭТО НУЖНО ЖИВЫМ Содержание

О ЧЕМ ОНИ НАМ РАССКАЗЫВАЮТ

Для того чтобы услышать, что рассказывают убитые на Великой Отечественной, мало прочесть их письма и письма к ним. Мало увидеть постаревшие лица их родных и друзей. Мало всмотреться в забитые окопной глиной глазницы их черепов в низко надвинутых ржавых касках. Все это необходимо, но этого — мало.

Сверстники погибших, люди из того поколения, сегодня чаще всего нам в этом не помощники: они плывут с нами в одной реке времени, в одной волне, и сами они уже другие, живущие заботами нашего дня, а не того, прежнего. Редкий человек может воскресить для нас неповторимые запахи и звуки давнего пережитого. И всякий раз у него будет для этого только одно средство - искусство.

Из огромного числа поэтов-фронтовиков нашу, необходимую нам волну мы отыскали в творчестве Юрия Семеновича Белаша. Первые стихи он написал только в 1967 г., публиковать их начали в 80-е гг. В 80-е же вышли два сборника его стихов - "Оглохшая пехота" и "Окопная земля". Умер он в июле 1988 г. Третья книжка его стихов выйдет уже посмертно. И очень многое останется пока не опубликованным. Белаш начал писать стихи уже далеко не молодым человеком, хотя в основу его поэзии легли впечатления юности, проведенной в окопах переднего края. Его стихи, так непохожие на стихи поэтов 40-х гг., вероятно, и не могли быть созданы раньше 60-х. В них редкостный сплав терпкой военной повседневности и никакими шорами эпохи не стиснутой широты взгляда нашего современника, свидетеля времени осмысления горькой диалектики истории.

Замечательно поэтическое чутье молодежи, безотказно принимающей мудрые, безжалостные и честные строки этого поэта, верящей им, несмотря на всю инфляцию слов нашего времени! Вот и сейчас, когда нам нужно протянуть руку военному поколению, мы говорим с ним по прямому проводу стихов Ю. Белаша.

В практике военно-поисковой работы нет ничего важнее восприятия человека человеком через время и пространство. Многолетний опыт поисковой работы со школьниками и студентами показал нам, что одни только исторические и военно-исторические сведении сами по себе еще не формируют отношения к событиям и людям. Восприятие исторических сведении бывает отстраненным, чисто логическим: было то-то и то-то, а мне какое дело? Так, в сущности, и происходит при традиционном школьном изучении истории. Даже выход отряда в поисковый поход мало меняет дело: люди могут побывать на местах былых сражений поглазеть на памятники и экспонаты, послушать экскурсовода и остаться холодными, как собачий нос, к человеческой сути происходивших событий, к их смыслу.

Несколько меняет дело личное участие в работе по восстановлению исторической правды: в раскопках, в реставрации памятников, в работе общества "Мемориал". Но не вполне. Личное участие в работе приближает современного школьника или студента к минувшим событиям ровно настолько, насколько их к этому подталкивают условия. Петр Иванович Лукоянов, один из старейших инструкторов лыжного туризма в стране, вел группу школьников зимой по пути своего лыжного батальона, которым он командовал в воину. Там, где батальон сутки пролежал в снегу под обстрелом противника, сделали привал на несколько часов без костров. Это было на Угре, где на одном из памятников среди имен погибших товарищей есть фамилия Петра Ивановича.

Такие книги о войне, как "За чертой милосердия" Дмитрия Гусарова, "Селижаровский тракт", "Сашка" Вячеслава Кондратьева, "Волоколамское шоссе" Александра Бека, совсем по-иному воспринимаются ребятами и взрослыми, если их читать не в теплой комнате, а на местах событий, да еще едва передохнув после хорошего марша с полной туристской выкладкой. А если в военно-поисковом лагере по вечерам гремит по динамику современная музыка, работает передвижной буфет, тогда воспринимается главным образом чисто техническая сторона дела: нужно пойти за пять или семь километров в лес, куда укажут инструкторы, в течение нескольких часов вычерпать воронку, залитую грунтовыми водами, отыскать все, что лежит на дне в липкой глине, и принести находки в лагерь. Кости, найденные в воронке, сложить отдельно, в отведенном для этого месте, а "железо" - обломки оружия - растащить по палаткам для школьного музея, а вообще-то - кому что понравится. В этом случае находки вызывают одно только любопытство, может быть, отчасти даже корыстного толка. Дело в том, что кости все одинаковы, а "железо" дает некоторую пищу воображению. Отсюда причудливые формы примитивной игры, основанной на таком же примитивном, "операциональном" отождествлении себя с действующими лицами давно минувших событий. В безобидных случаях милая девочка-семиклассница Женя позирует перед объективом фотоаппарата в пробитой каске и с пустой гранатой в руке. Это не от молодости. И очень солидные люди, бывалые поисковики, любят позировать с боевым оружием в руках, не ставя перед собой других задач, кроме улыбки зрителей. Но тогда не стоит сетовать, что находятся шалые мальчишки, надевающие гитлеровские каски перед фотоаппаратом: ведь тоже не всерьез! Конечно, привкус здесь дурной, от некоторой нравственной дремучести, от жажды оригинальности и от простой педагогической незатронутости этих мальчишек. В конечном счете дело сводится все к тому же историческому беспамятству:

Совсем иное восприятие возникает, когда поисковик примерит на себя не каску, а судьбу человека, чей вымокший в болотной воде череп он достал из воронки. Тогда и к останкам солдата, и к остаткам его оружия отношение иное: бережное и сочувственное. Характерная деталь: в нашем отряде уже несколько лет живет традиция: все найденные кости наших бойцов перед укладкой на последний покой обмывать в чистой воде. Работа, всякому понятно, не очень приятная. Но характерно, что обычай этот родился, как говорится, "снизу", его ввели сами ребята еще в начале 80-х, когда во время раскопок на пустоши Васильевское под Волоколамском по указанию местного жителя, в войну мальчишки, бульдозером был вскрыт подпол сгоревшего во время войны дома и в нем почти вровень с краями ямы стояла густая глинистая жижа. В ней, в этой черной сметане, можно было с трудом нащупать и достать человеческие кости, залепленные гипсом, обмотанные бинтами - все, что осталось от замерзших в подмосковном лесу осенью 41-го раненых красноармейцев- панфиловцев.

Поисковые работы в ту осень под Волоколамском происходили во второй половине ноября. Мела метель, дул пронизывающий ветер. Поиски подпола заняли весь световой день, обнаружить его удалось уже при свете фар. Доставая кости из ямы, ребята (это были студенты МГУ, МОПИ и Коломенского пединститута) мыли каждую в талой воде, которую грели тут же, на кострах, и складывали и подготовленные ящики.

Шесть лет спустя, под Новгородом, перед лицом суровой необходимости обмыть кости едва ли не 700 человек за самый короткий срок прозвучала чья-то "светлая" идея: механизировать процесс с помощью сетки и пожарного насоса. На это был ответ бойца нашего отряда Инны Королевой: "А почему бы и покойника не пропускать через стиральную машину?" За своеобразным мрачным юмором этих слов очевидна вполне гуманная мысль: когда обмывают кости погибших солдат, к ним в последний раз прикасаются теплые человеческие руки, и в этом бережном прикосновении - последняя признательность живых к ушедшим. Уже говорилось, что дело это достаточно трудное психологически: "Шла на раскоп мойщиком костей, а мыть не смогла, - писала одна из наших девушек, думала, что трудней находиться в яме, а вышло наоборот". И тем не менее наша работа не допускает чисто утилитарного подхода, необходим подход духовный. Иначе - зачем собирать в земле старые кости? Чтобы снова уложить их в землю, только в другом месте?

Навести мост понимания между людьми трудно. Если этот мост через время - особенно трудно. А если он должен связать живых и мертвых? Если нас должны услышать и понять разные поколения и увидеть в нас не только поисковиков 80-х, но и тех, кто навеки остался в траншеях и воронках? Как сделать, чтобы в одну и ту же минуту нас видели, слышали и понимали как своих и наши ровесники, и те, кто на полстолетья старше нас? Что нам поможет добиться этого?

Только искусство. Однако мало взять подборку стихов погибших и здравствующих поэтов, составить из них литературный монтаж и прочесть его со сцены. Надо, во-первых, обязательно учесть и использовать не только весь свой наработанный опыт, но и новые наблюдения, впечатления, знания. Нельзя, чтобы впечатления покрывались "пылью веков", потому что то, что ново сегодня, завтра уже безнадежно устаревает в восприятии. Во-вторых, необходимо постоянно думать о том, как ярче передать свои чувства людям, как достигнуть соответствия, взаимопереклички стихов, песен и прозы, звукового и зрительного ряда.

Наша агитбригада за годы работы выступала в самом разном составе и в самой разнообразной обстановке: на сцене крохотного сельского клуба, на деревенском пятачке пыльной улицы, в огромном зале городского Дворца пионеров и на опушке леса, на открытой сцене турбазы, в спортзале профтехучилища и у громадного пылающего костра на слете поисковиков, перед аудиторией когда в пятьсот, а когда и в пять человек. Но всегда и везде ребята эмоционально выкладывались так, как будто выступали в последний раз в жизни. Слушатели обычно безошибочно улавливают этот настрой. Вспоминается, как в ноябрьскую метельную ночь под Волоколамском, у села Новлянского, на обдутом ветрами холме наши ребята вместе с сельскими старухами, помнящими войну, ждали машину с останками бойцов из Васильевского. Кости солдат и офицера, поднятые в самом Новлянском, уже были готовы к опусканию в братскую могилу. Шли долгие минуты и часы. Холодно было страшно. Бабки не уходили. И мы начали наше выступление. Ветер забивал глотки, надо было кричать, люди кутались в старые платки и ватники, но никто не ушел. Многие плакали. На дороге - свет фар. Подошла машина из Васильевского сообщить: только что вскрыт подпол, начали доставать кости из воды, раньше утра их не привезут. При свете ручных фонариков мы стали опускать в могилу останки старшего лейтенанта Коли Смирнова и пятнадцати его бойцов. Могут бросить упрек, что это было сделано недостаточно торжественно. Мы помним и другие захоронения - с почетными караулами и орудийными салютами. Но более острого ощущения народного горя и народной памяти, чем ночью у села Новлянского, нам испытывать не приходилось.

Сейчас в традициях отряда подготовка новой программы по результатам и впечатлениям последней экспедиции дважды в году. О сложности подбора поэтического и изобразительного материала и говорить нечего: это одна из ключевых проблем. Созвучие того, что читают ребята, и того, что они чувствуют, должно быть полным. Поиски такого созвучия и привели нас к поэзии Ю. Белаша.

Этап духовно-практического осмысления поисковой работы мы ощущаем как насущную потребность, необходимость. Иначе нам не вырваться из плена впечатлений от липкой грязи воронок, от траншейной глины, от черных и мокрых или, наоборот, желтовато-белых и сухих костей, от того простого и страшного, во что превращается "мыслящий тростник". Мы должны понять и жизнь, и смерть, следы которых видим и изучаем с трезвостью патологоанатомов. От первичного знания о войне к людям, свидетелям событий, от них - к земле, к поиску самых неопровержимых свидетельств истории, от них - к осмыслению сделанного через искусство и творчество, и снова - к людям. Таков, на наш взгляд, полный цикл поисковой работы.

"Концерт я не скоро забуду, - пишет девятиклассница после экспедиции в Ондозеро. - Тогда, на генеральной репетиции, я вдруг поняла, что эти кости раньше были людьми, которые любили и ненавидели, смеялись и плакали и мало чем отличались от нас. Я и раньше это знала, даже пыталась представить, но не получалось. А там... вдруг поняла, почувствовала, почти увидела их, как будто бы открылась какая-то дверца в прошлое". Юноша того же возраста тоже считает, что "без концерта раскоп не оставил бы такого глубокого следа. Концерт - это как бы кульминация всей нашей работы". В то же лето, после работ в Ондозере и тяжелого маршрута, специально проложенного нами по бездорожью и труднопроходимым болотам к высоте 195,1 по следам 1-й партизанской бригады Ивана Григорьева, трое наших старших поисковиков - Миша Шевченко, Аня Беляева и Жанна Малашенко - сложили песню, которую включили в выступление перед местными жителями:

Познание через творчество - очень важное заключительное звено поисковой работы. Фридрих Энгельс когда-то сказал, что произведения Оноре де Бальзака дают более глубокое понимание описываемой им эпохи, чем специальные работы историков. Сходная мысль есть и у Гегеля в его "Лекциях по истории философии". Любые страницы человеческой истории наиболее справедливо анализировать не только и не столько через абстрактные идеи, описания, через цифры и сухие факты, сколько через судьбы людей. Известна и мысль В.И. Ленина, что поисков истины без человеческих эмоций не бывает. Точно так же не воспринимается без эмоции и научная мысль, тем более история, которая, в сущности, как известно, есть не что иное, как описание деятельности преследующих свои цели людей. По-своему пришел к этому "наш" поэт Юрий Белаш. По его словам, он понял, что поэзия должна быть познавательна, как добротная проза. Не это ли нас и сблизило?

Познать и понять человеческую судьбу можно, только напрочь отказавшись от "картонно-исторического" подхода к истории и к людям, при котором, по Марксу, "последняя по времени форма рассматривает все предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и при определенных условиях она бывает способна к самокритике" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.46. Ч.1. С.42-43.) На практике это означает, что надо отказаться от принципа "хэппи энд" в описании человеческих судеб и судеб народов, надо не прятаться от острейших, а на войне непременно трагических противоречий времени, которыми напичкана наша история. Надо быть верными и тому, что советский философ Э.В. Ильенков называл "критически-революционным отношением к настоящему, к сложившемуся исторически положению вещей... без которого и не может быть подлинно объективного исторического подхода также и к прошлому" (Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1984. С.256.)

Нельзя уходить от рассказов деревенских стариков о том, как подо Ржевом маршевые роты шли к передовым без винтовок, от рассказов крымских поисковиков о том, как при уходе наших из Севастополя были брошены на произвол врага тысячи моряков, его защитников, как были взорваны вместе с госпиталями и мирными жителями Инкерманские каменоломни. Поэтому песня военных лет о том, как "последний матрос Севастополь покинул", не более чем красивая ложь. И это тоже надо принять, так же как драму совести командующего обороной Севастополя генерал-майора Ивана Ефимовича Петрова, пытавшегося покончить с собой на борту увозившей его подводной лодки из-за сознания, что он не в состоянии был эвакуировать всех защитников города, как он это сделал после обороны Одессы. Надо запомнить одинокую могилу пулеметчика Дмитриченко, который был убит 2 мая 1942 г., когда прикрывал отход детей, женщин и раненых на том же Инкерманском плато. И это тоже надо принять как правду войны.

Школьная наука преподносит нам сегодня участников сражений как шахматные фигуры с жестко заданными свойствами. Все они любят Родину, ненавидят врага, все отважны и презирают смерть, а если и умирают, то красиво и героически. Вся эта информация тысячи раз звучала с экранов плохих фильмов о войне, со страниц плохих книг, из неумелых выступлений говорящих казенными словами ветеранов, с плакатов и трибун, тоже не лучших в своем роде. Но история не шахматная доска для великих мира сего. Она живет в реальных людях, в их реальных целях и интересах, в их индивидуальных характерах и судьбах. В том числе в судьбах бойцов и командиров Красной Армии, мужчин и женщин, живших в условиях, которые нам сегодня трудно представить, и занимавшихся делом, представить которое сегодня нам тоже трудно, - войной занимавшихся.

Гегель высказал справедливейшую мысль о том, что противоречие есть критерий истины в той же мере, в какой отсутствие противоречия является критерием заблуждения. Несколько лет назад в студенческом лагере был предложен конкурс импровизаций на темы, связанные с Великой Отечественной войной. Поражала даже не неумелость исполнения, поражала скудость сюжетов, их схематизм и однотипность, стандартность. Из богатейшей палитры жизненных противоречий военного студенты отбирали две-три многократно обыгранные ситуации и еще, и еще раз их конструировали, как из кубиков. Это был подход, освященный многолетними усилиями идеологических практиков и ставший традицией общественного сознания.

Можно сказать, что уровень отображения жизненных противоречий в произведениях о войне и есть, по-видимому, уровень правдивости ее изображения вообще. С этой точки зрения, "Трилогия о генерале Панфилове" А. Бека есть, на наш взгляд, произведение более правдивое, чем, скажем, роман М. Бубеннова "Белая береза", а роман "Люди с чистой совестью" П. Вершигоры более правдив, чем "Молодая гвардия" А. Фадеева, независимо от степени литературного мастерства их авторов. Истоки этой тенденции достаточно глубоки. Литература военных и первых послевоенных лет знала почти исключительно лишь одно противоречие: между своими и врагами, причем и решала их в традициях политического схематизма военного времени - противник рисовался одной только черной краской, не оставлявшей места для психологического анализа. И. Эренбург писал по этому поводу: "У войны есть свои законы, она неизменно обкрадывает духовный мир человека, упрощает его суждения, превращает своего в святого, а врага - в плакатное чудовище".

Эта логика приносила в жертву важнейшей цели - победе над фашизмом - всю остальную сложность жизни. Такой двухмерный подход был выгоден правящим кругам в нашей стране и после победы, поскольку облегчал манипулирование людьми и в мирное время. Поэтому даже в 60-е гг. еще был невозможен литературный сюжет с положительным героем, который отказался выполнить приказ на войне по принципиальным соображениям. Но пришло время, и старейший военный писатель К. Симонов приветствовал появление образа "советского солдата, действующего в самых тяжелых условиях войны и не теряющего на ней ни своих принципов, ни своей человечности". Вместе с героем повести Вячеслава Кондратьева "Сашка" у К. Симонова появился, по его словам, еще один вдруг полюбившийся ему человек.

Напомним сюжет книги, лишь одну его линию. Герой повести, рядовой солдат Сашка, в рукопашном бою берет в плен молодого немца. "Был он вроде бы Сашкин одногодок, лет двадцати двадцати двух, курносый и веснушчатый, на вид прямо русский". На допросе у командира роты немец отказывается говорить о своей части. По дороге в штаб пленный опасается, что конвоир его застрелит. "И тут понял Сашка, какай у него сейчас страшная власть над немцем. Ведь тот от каждого его слова или жеста то обмирает, то в надежду входит. Он, Сашка, сейчас над жизнью и смертью другого человека волен. Захочет - доведет до штаба живым, захочет - хлопнет по дороге! Сашке даже как-то не по себе стало... от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком. "Ладно уж, - сказал он, - кури спокойно. Раухен".

В штабе батальона командир, потерявший накануне при бомбежке любимую девушку, продолжает допрос. Немец отказывается отвечать и здесь. Капитан приказывает Сашке расстрелять немца. Начальство Сашка уважал. И не только потому, что большинство командиров были старше его по возрасту, но и потому, что понял он за два года кадровой: в армии без этого нельзя. Понимал он и ненавидящий взгляд комбата, сверливший немца, хотя у самого Сашки ненависть к фашистам почему-то не переносилась на этого вот пленного. "Вот когда поднялись они из под взгорка - серые, страшные, нелюди какие-то - это были враги! Их-то Сашка готов был давить и уничтожать безжалостно. Но когда брал он этого фрица, дрался с ним, ощущая тепло его тела, силу мышц, показался он Сашке обыкновенным человеком, таким же солдатом, как и он, только одетым в другую форму, только одураченным и обманутым... Потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе..."

Сашка тянет с выполнением приказа, откупается от штабного ординарца, который должен проследить за выполнением приказа, часами пленного, понявшего все и закаменевшего в ожидании неминуемого. Отделавшись от настырного присутствия Толика, Сашка ведет "своего" немца все дальше и дальше в поле, надеясь на чудо, на встречу более высокого, чем капитан, начальства, которое вдруг возьмет да отменит приказ. Но чуда не происходило. Поле оставалось пустынным. И вдруг послышался крик со стороны деревни. "Обернулся Сашка и обмер - маячила вдалеке высокая фигура комбата, шедшего ровным, неспешным шагом прямиком к ним, а рядом ординарец Толик, то забегавший поперек капитана, то равнявшийся с ним. Он-то и кричал что-то, наверно, Сашку звал. Побледнел Сашка, съежился, облило тело ледяным потом, сдавилось сердце - идет комбат, конечно, проверять, исполнен ли приказ его! И что будет-то?.. И секундной вспышкой мелькнуло - ну, а если... хлопнуть сейчас немца и бегом к капитану: "Ваше приказание выполнено..." И снята с души вся путань... И, не тронув автомата даже, только повернувшись чуть к немцу, увидел Сашка, прочел тот мысль эту секундную, смертной пеленой зашлись глаза, заходил кадык... Нет, не могу... Такая слабость охватила, но в душе нарастало: не буду, не буду! Пусть сам комбат стреляет. Или своему Толику прикажет. "Не буду!" И когда решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только покой этот - покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончалось. И немцу маета эта невпроворот, и Сашке... Только минуты перед атакой бывали для Сашки такими же маетными, такими же мытарными... И тихо бывало так же". К счастью, комбата хватило на то, чтобы понять солдата и отменить свой приказ.

О том, что настало время открыто взглянуть и на такие противоречия жизни, свидетельствует трагедия военных событий в Афганистане. В прессе описана ситуация, когда солдаты стояли перед выбором: выполнить приказ командира об уничтожении не просто военнопленных, но гражданских лиц, женщин и детей, в отношении которых даже не было улик об их принадлежности к душманам, или отказаться от этого. Приказ был выполнен, и за это солдат, его исполнитель, впоследствии получил по суду срок: 5 лет заключения в колонии строгого режима. Ситуация противоречива. С одной стороны, "преступление против нравственности - есть преступление", с другой стороны, "приказ есть приказ" (отдавший его человек по ранению перестал быть дееспособным). Когда-то, до 1924 г. в Красной Армии рядовой мог отказаться выполнить приказ командира, если считал его преступным. Со временем установки изменились и приблизились к той морали, которой защищались от обвинений в преступлениях против человечности деятели гитлеровского рейха: "Я солдат, я выполнял приказ!" В разных странах мира существуют различные подходы к этой проблеме: где-то приказ свят, где-то у подчиненного остается право на критическое к нему отношение, вплоть до отказа его выполнения. Похоже, что наше правосознание находится сегодня на распутье. Во всяком случае противоречие между традицией армейской дисциплины и решением суда - налицо. (ЛГ. 1989. 15 февр.)

Еще один сюжет той же проблемы - судьба генерал-лейтенанта М.К. Шапошникова. В 1962 г. он отказался выполнить приказ генерала И.А. Плиева танками атаковать колонну рабочих-демонстрантов, шедших из поселка в Новочеркасск. В этом случае погибли бы тысячи людей. Расстрелу мирных жителей на площади перед горкомом партии он помешать не успел и позже писал, обращаясь к XXVII съезду партии: "Что же касается меня самого, то я и тогда и поныне продолжаю себя казнить за то, что в июне 1962 г. не сумел помешать кровавой акции".

Поисковики, разыскивающие в лесах, полях, горах и болотах останки воинов Красной Армии, самим ходом событий сталкиваются с последствиями острейших противоречий военного времени, связанных с гибелью людей. Важнейшим из этих противоречий мы считаем проблему использования людей в качестве средства для достижения какой-либо цели, поставленной не ими, а кем-то за них. Такого рода использование человека советский психолог и философ С.Л. Рубинштейн считал основным нарушением этической, нравственной жизни. С этой точки зрения вся война представляется грандиозной безнравственной ситуацией, поскольку человеческая жизнь в условиях войны есть главным образом средство решения самых разнообразных задач, в том числе и средство выиграть время, произвести наиболее сильное впечатление на противника и т.п. На войне солдата не спрашивают, согласен ли он рискнуть жизнью для достижения цели, поставленной командованием, ему просто приказывают. Более того, на этом пути возможны, как и везде, трагические ошибки, карьеристские соображения и просто человеческая недобросовестность. Какое-то число людей гибнет неоправданно, и к этому на войне тоже приходится привыкать, как и к "случайной" гибели от огня противника. Очень много удачи и мужества нужно человеку, чтобы стать средством не только в руках командования, но и в своих собственных - средством решить боевую задачу, средством помочь своим товарищам, средством спасти чужую жизнь ценой своей...

За все на войне платят человеческими жизнями: от этого не уйти. Но и в этом мире есть свои проблемы. Для одного командира в этом противоречии - главная трагедия войны. Б.А. Бялик приводит случай, когда боевой комбат, старший лейтенант И.И. Леонов, после того как ему пришлось, окруженному, отстреливаться с чердака дома, записал в дневнике: "Вот было только что пять живых людей. Они уже никогда не увидят неба, будут лежать, пока их не зароет наша похоронная команда. А родным сообщат, что они пропали без вести, и те будут долго ждать их... Война!" Пятеро убитых были немецкими солдатами, но для него они были еще и людьми.

Другой командир не жалеет ни своих, ни врагов: для него все люди - пешки в кровавой шахматной игре. Свидетельства такого подхода особенно ярко проявились в историях выживших после легендарного боя у Дубосекова панфиловцев, и прежде всего в истории Даниила Кожубергенова, связного политрука В. Клочкова. Тяжело контуженный Даниил был подобран после боя путевым обходчиком, пытался перейти линию фронта, был взят в плен немецким патрулем, бежал и вскоре примкнул к одному из отрядов кавалерийского корпуса генерала Доватора. Весной 1942 г. кавалеристы были отведены из немецких тылов на отдых и переформировку. Из газет Кожубергенов впервые узнал о том, что он - один из 28 героев- панфиловцев. Но вскоре, а именно 18 мая того же года, в высокие сферы поступила бумага из его бывшей дивизии, информирующая о том, что Даниила среди награжденных не было, а был Аскар Кожубергенов... Самого же Даниила арестовали и в Таганской тюрьме различными методами долго "убеждали", что он не участвовал в бою у Дубосекова. Наконец "убедили". Снова фронт подо Ржевом в штрафном батальоне, тяжелое ранение, инвалидность и долгие годы после войны в попытках доказать, что не Аскар, а именно он - Даниил участвовал в бою у Дубосекова. Однополчане его признали, командир взвода героев- панфиловцев Иван Добробабин тоже свидетельствовал в пользу Даниила, о нем писала "Комсомольская правда" 20 апреля 1966 г., о нем рассказывало Алма-атинское и Центральное телевидение. Но все было тщетно. Министерство обороны Союза в этой своей бесславной обороне стояло до конца. И выстояло. Даниил Александрович несколько лет назад умер, так и не добившись признания. После 1966 г. об этой истории вновь рассказала газета "Московская правда", уже в 1989 г. (7 мая).

Не исключено, что в истории с солдатом Кожубергеновым определенную роль сыграло еще и то обстоятельство, что именно в мае 1942 г. панфиловскую дивизию принял пятый по счету командир генерал-майор С.С. Чертогов. Если верить воспоминаниям знаменитого панфиловца, комбата-1 Баурджана Момыш-Улы (см.: Нуршаихов А. Истина и легенда. Алма-Ата, 1980), генерал не любил "панфиловщину" с ее "демократическими правами", относился без уважения к старым боевым заслугам воинов дивизии, не понимал и не ценил ее традиций и национальных особенностей. Вполне вероятно, что на такой психологической почве легко могла произойти история "солдата Киже" XX в. - мифического Аскара, вытеснившего в бумажном бою реального бойца панфиловскои дивизии с его кровью завоеванных позиции. Во всяком случае, все происшедшее стало возможным только потому, что военные чиновники (какие же это офицеры!) видели в живом человеке только средство, условную фигуру, если хотите - вещь, которой можно пользоваться в своих целях, а можно и сбросить ее с доски. И уж никак не целью был для них человек Д.А. Кожубергенов. Какое-то значение в происшедшем имело, по-видимому, чье-то стремление оставить самовольно оживающих солдат в рамках легенды, т.е. мертвыми, а не живыми. От мертвого неожиданностей ждать не приходится. Живой непредсказуем. Мертвый идеально предсказуем. Он - символ, он не попадет в плен, не может, голодный и оборванный, пробираться к своим через заснеженные леса. Он - послушная художнику фигура на плакате, не подлежащая анализу.

Познание кровавой диалектики войны приводит нас к анализу и пониманию очень суровых страниц нашей истории. Речь пойдет о войне в Карелии, о походе 1-й партизанской бригады И.А. Григорьева. В июле 1942 г. бригада в составе шести отрядов вышла в рейд по тылам противника. За 57 дней она прошла 650 километров по лесному бездорожью, приняла 26 боев, пять раз прорывалась через вражеские заслоны, сражаясь против противника вчетверо, впятеро, а то и в 10 раз более сильного. Из 597 партизан, ушедших в рейд, назад вернулось немногим более 120 человек. Партизаны сражались умно и героически, в условиях лесной войны они вновь и вновь ставили в тупик таких ее признанных мастеров, как финские солдаты. "Партизаны, говорилось в одном из оперативных документов финской армии, не обычные фронтовики. Это хорошо обученные, отборные люди. По их действиям можно предполагать, что каждое задание ими хорошо проработано перед его выполнением. Документов у убитых ни разу не найдено. Особенно надо отметить хорошую подготовку при преодолении препятствий, применение к местности. Они хорошо избегают возможности быть обстрелянными даже в тех случаях, когда они обнаружены и по ним открыт огонь. Партизаны действуют чаше всего дерзко. Офицеры находятся почти всегда впереди".

Эти же солдаты, вернувшись из дальнего похода, могли самозабвенно петь под гармонь. "В полусвете мягко и ласково поблескивали счастливые глаза, - пишет партизанский писатель и летописец бригадного похода Д.Я. Гусаров, - на потных, растроганных лицах - блуждающая улыбка, то ли гордости, то ли стеснения, давно отставлены в сторону котелки и кружки, и не было для нас важнее дела, чем складно и дружно довести песню до конца" (Гусаров Д.Я. Партизанская музыка. М., 1988. С.175)

А война испытывала их по самому большому счету. В бригадном походе некоторые даты стали для партизан трагическими. Прорыв из окружения на высоте 264,9 стоил жизни больше чем 100 бойцам, тогда же погиб командир бригады Иван Григорьев; при прорыве через дорогу Паданы- Кузнаволок погибло около 60 человек, на высоте 195,1, о которой наши поисковики в 1987 г. сложили песню, было убито больше 110 партизан, в их числе практически весь отряд "Мстители" со своим командиром Александром Поповым и его женой санинструктором Машей Сидоровой, которая ждала ребенка. Народ в бригаде был молодой, в основном 19-, 18- и даже 17-летние ребята. Немногим было больше 24, самым старшим - 36 и 38 лет.

Среди бойцов бригады было 46 девушек-сандружинниц. Мужчины-партизаны берегли их, насколько что было возможно в боевых условиях. "Все они пользовались одинаково теплым вниманием с нашей стороны, вспоминает Д.Я. Гусаров, - о них заботились, им угождали, их оберегали даже от заглазного дурного слова. Но малейший знак их ответного внимания молодые парни воспринимали по-особому". После похода в живых осталось меньше 20 девушек. Когда наш отряд работал на высоте 195,1, на ребят произвело огромное впечатление, что среди груды партизанской обуви, лежащей на местах, где было собрано больше всего останков, попадались ботинки и сапоги 35-36-го размера. "Надо же, совсем, как у нас", - говорили наши девчата, прикладывая военную обувь к своим кедам, и в этом тоже звучало сопоставление судеб.

В 70-е гг. при разработке карьера неподалеку от "Смерть-горы" - высоты 264,9 случайно нашли останки одной из участниц бригадного похода рядом с разбитой рацией... "Как и мужчины, они погибали в боях, умирали от голода и ран, но было в их гибели что-то особенно обидное и несправедливое, ибо каждая из них шла в поход не для того, чтобы убивать, - у многих не было даже оружия, - прежде всего, чтобы помогать и облегчать страдания. Сами они считали себя вспомогательной силой и свое назначение видели в том, чтобы служить другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому - мужественно и спокойно, сами борясь с постигшей их бедой и как бы стесняясь привлекать к себе внимание" (Гусаров Д.Я. За чертой милосердия. Петрозаводск, 1983. С.294)

В 60-е жители редких лесных поселков, разбросанных вдоль Западно-Карельской железной дороги, построенной уже после войны, стали иногда находить в лесу останки людей и обломки оружия. Местные, в основном работники новых леспромхозов, послевоенные мигранты из Белоруссии, толком ничего не знали о партизанской бригаде. Но здесь же, неподалеку, жили и бывшие партизаны - один из них был даже директором леспромхоза в нескольких десятках километров от мест боев бригады. Может показаться непонятным, почему они не пошли туда, хотя бы для того, чтобы похоронить своих боевых товарищей. Попробуем объяснить это несколько позже.

Вскоре после выхода книги Д.Я. Гусарова "За чертой милосердия" в поселке Суккозеро начала работать поисковая группа Сергея Симоняна. Ее главной задачей сразу же стал поиск в районе действия бригады. За годы поисков были найдены останки нескольких десятков партизан (О работе группы Симоняна рассказано в повести Д.Я. Гусарова "История незаконченного поиска" в книге "Партизанская музыка" (М.: Современник, 1988.)

Читателей книги Д.Я. Гусарова "За чертой милосердия", а потом и тех, кто начинал вести поиск по следам бригады, помогая группе Симоняна, рано или поздно потрясало одно и то же: оказывается, партизаны гибли не только от голода или в бою, но и от пули "своих". Среди партизан были те, кому было поручено выполнять приказ, гласивший, что ни один живой партизан не должен попасть в руки врага. Началось это, по-видимому, с отхода бригады из окружения на высоте 264,9, когда беспощадной проблемой встала судьба тяжелораненых: у живых бойцов не было сил нести их, они сами еле двигались от голода и усталости. Очевидно, тогда впервые были совершены убийства раненых, сначала - самых тяжелых. Позже те, кому это было поручено, "втянулись" в свою кровавую задачу и, идя в конце бригадной колонны, "убирали" тех, кто, по их мнению, шел слишком медленно. По имеющимся данным, для этого у одного из палачей был малокалиберный пистолет. Постепенно четверо убийц вошли во вкус, и началась охота за наиболее слабыми и больными людьми. Иногда обреченным удавалось отогнать приближающуюся смерть, взяв оружие наизготовку. Порой это делал товарищ раненого.

Командование бригады, и в первую очередь ее комиссар, а после гибели Григорьева и командир Н.П. Аристов, конечно же знало о происходящем, но, по-видимому, оно их устраивало, так как решало вопрос о беспомощных людях, которые становились тяжелой обузой для измученной бригады. Где здесь кончалась страшная необходимость и начиналась бесчеловечность? Конечно же были случаи, когда раненый оказывался в полностью безнадежном состоянии - нести его было нельзя, оставлять тоже. Некоторые добровольно оставались в заслоне, как Леша Кочерыгин, и отбивались до последнего патрона или подрывали себя гранатой. Другие, как Д.И. Востряков или И.А. Прошин, стрелялись сами, не желая затруднять жизнь товарищам и терпеть лишние муки при транспортировке.

Оставить раненого в лесу живым? Есть основания думать, что существовал прямой приказ, строго запрещающий такую практику. При этом определяющую роль играло желание спасти раненых от фашистских зверств - лучше пуля, чем издевательства и пытки. Прецедентов было достаточно. Б.А. Бялик видел летом 1943 г. близ деревни Коровитчино в лесу место пыток советских военнопленных: "На аккуратно обструганных столбах блестели тщательно начищенные скобы (к ним привязывали истязуемых). От столбов к канаве вели столь же аккуратно сделанные желоба для оттока крови. Вокруг валялись разнообразные орудия пыток - они тоже были начищены до блеска. Гестаповцы бежали, не успев уничтожить следы преступлений. Около столбов лежали трупы замученных красноармейцев. Их пытали долго и изощрённо..."

Александр Бек, рассказывая со слов Баурджана Момыш-Улы о бое, который вел в окружении первый батальон Талгарского 1073-го полка 316-й стрелковой дивизии И.В. Панфилова, приводит мысли командира батальона по поводу судьбы раненых: "Когда вплотную подойдет конец, когда останется одна пулеметная лента, я войду с пулеметом сюда. Низко поклонюсь и скажу:

- Все бойцы дрались до предпоследнего патрона, все мертвы. Простите меня, товарищи. Эвакуировать вас я не имел возможности, сдавать вас немцам на муки я не имею нрава. Будем умирать, как советские солдаты.

Я последним приму смерть. Сначала приведу пулемет в негодность, потом убью себя.

Могу ли я так поступить? А как иначе? Сдать раненых врагу? На пытки? Как иначе, отвечайте же мне?"

Насколько это известно сегодня, финские войска на "русском фронте" вели себя по-разному. Отборные шюцкоровские части, укомплектованные фашистами, воевали под Москвой, подо Ржевом - и везде показали себя зверьем по отношению к местному населению и к военнопленным. Иное дело - простые армейцы. Здесь если бесчеловечные акции и совершались, то чаше всего они происходили в бою, сразу после боя, иногда во время этапирования пленного. К слову сказать, при опросе местного населения в Подмосковье, подо Ржевом, под Вязьмой выявилась, наверное, вполне естественная закономерность: фронтовые передовые части вели себя, как правило, более человечно. По-видимому. сознание близости смерти, тяжелая жизнь на передовой обостряют у большинства людей человеческие чувства. Но чем дальше уходил фронт, тем суровее становилась действительность. И здесь все зависело от того, какие части стояли, какие люди были среди солдат вражеской армии. Были такие, кто пытался помогать, иногда спасать. Но тем сильнее врезались в память эти солдаты, чем мрачнее был общий фон отношения оккупантов к мирному населению, особенно страшно слушать, как умирали от голода маленькие дети, а их матери, теперь старенькие бабушки, ничем не могли им помочь.

В первый год войны в финском плену погибло очень много наших военнопленных: 17 тысяч. От голода, холода и жестокого обращения. Но лагерей смерти финны не устраивали. На основании мемуаров и печатных сведений мы узнаем, что в Финляндии после первого года войны сложилась целая система лагерей для военнопленных: пересыльно-распределительные, трудовые, инвалидные, штрафные, женские, лагеря для карелов, которых финны называли "соплеменники". Был большой госпиталь для военнопленных в Медвежьегорске, который обслуживали тоже военнопленные. Условия содержания и внутренний режим в лагерях имели определенные различия, начиная с самых льготных, где содержались "соплеменники", не пожелавшие служить в финской армии, и кончая самыми тяжкими штрафными, которые неспроста среди пленных звались каторжными (см.: Гусаров Д.И. Партизанская музыка. С.313-314). Во всяком случае, верной смерти финский плен на Карельском фронте не означал, хотя, понятно, что военная ситуация в этом отношении далека от гарантий. И все-таки расстрел раненого, который не в состоянии идти достаточно быстро, есть преступление против человечности.

В кругах поисковиков, занимающихся историей бригадного похода, знают, что палачи убивали даже женщин. Так, рассказывают, что почти перед выходом к своим у Елмозера была застрелена из "костинского" (по измененной Д.Я. Гусаровым фамилии одного из палачей) пистолета военфельдшер Оля Пахомова 23 лет. Это произошло между 12 августа, когда она была ранена в бедро и шла с этим ранением, и 15 августа, когда ее уже не было в живых. Раненую Олю неотлучно сопровождали две сандружинницы. Но был момент, когда обеих куда-то услали но приказу - ненадолго. Вернувшись, они нашли свою подругу уже мертвой.

Об этих преступлениях и о том, что они санкционированы свыше, знали практически все партизаны. Знали - и молчали. Хотя никто не был застрахован от такого конца. Отзвуки этой трагедии можно уловить в повести "Партизанская музыка". Отряд провожает своего комиссара Григория Малюка в Москву на учебу. На намять командир отряда Суровцев дарит уезжающему бельгийский пистолет. В разговоре выясняется, что один из командиров "знает" это оружие. "Командир, я знаю, откуда эта штука. Другие тоже знают. В прошлом году, когда мы громили гарнизон в Сенной Губе, Миша Ярошенко захватил этот пистолет. Потом вот Ане подарил. Потом в бригадном походе эта штука Колчину понадобилась. А зачем? Да затем, что пуляет тихо, как бичом хлестнет... Вот ты, командир, говорил, что в бою она навряд ли гожа... Правда твоя, в бою она не сгодилась, а свое дело нашла...
- Николаев, не вспоминай! - с болью выкрикнул Малюк. - Не время и не место!
- Прости, комиссар! И ты, командир, прости! Может, ты всего и не знаешь... Это и лучше не знать... Вот уж не думал, что начхоз сохранит эту штуку! Думал, ее выбросит в первое же болото, как только мы на свою сторону выйдем... А она, оказывается, цела...
- Оружие-то чем виновато, Николаев? - примирительно сказал Суровцев, но сам с неприязнью покосился на лежавший между ним и Малюком пистолет.
- Будем, командир, виноватых искать - далеко зайдем. А нам еще воевать и воевать..."

Теперь понятно, почему бывшие партизаны не шли после войны на поиски останков своих боевых товарищей. Их память, скорее всего, была отравлена сознанием причастности к темному, позорному делу, которому помешать никто из них не мог. Писатель Александр Крон высказал однажды такую мысль: "чистая совесть при поражениях - что то же самое, что стерильность при операциях". Так вот, здесь в память людей о своей боевой юности была занесена инфекция. И может быть, только прямые, честные книги Дмитрия Гусарова, который попал в карельские партизаны уже после бригадного похода, могут послужить в этом случае искуплением и покаянием. По само преступление стало возможным благодаря подходу к людям исключительно как к средству ведения войны, как к боевым единицам, а если назвать вещи своими именами - как к "пушечному мясу". Такой подход был типичен для руководителей сталинской формации, как военных, так и штатских.

Несколько лет назад поисковая группа С.М. Симоняна нашла на бригадной тропе останки партизана. Все снаряжение было при нем: от карабина до вещмешка с личным имуществом. Когда останки подняли, оказалось, что они были заминированы. Партизанской миной. В грудной клетке убитого нашли пулю от русской винтовки... На остатках гимнастерки - значок с изображением Ленина. Не очередная ли это жертва тех самых "товарищей", которые неукоснительно выполняли приказ? А ведь были и другие. Оставшийся в живых пулеметчик одного из отрядов получил приказ "убрать" одного из тех, кто не мог идти дальше. Он отвел его в сторону и сказал: "Прости, брат, ничем я тебе помочь не могу - только оставить здесь, может, повезет и выживешь". И выстрелил в воздух. Были случаи, когда выживали...

Еще раз повторим, что поисковая работа сегодня в чем-то напоминает работу честных патологоанатомов войны. Идя по ее страшным следам, поисковики видят и узнают многое, скрытое даже от современников событий. Эту свою задачу молодежь - а именно молодежи ее и необходимо решать - может выполнить полно и честно, если будет следовать принципу духовно-практического подхода, вживаясь во внутренний мир тех, чьи кости поисковики находят в осыпавшихся воронках и траншеях. Это только кажется, что убитые безгласны. Они рассказывают много, но только тем, кто хочет их услышать.

Дальше Содержание Начало документа

(C) О.В. Лишин, А.К. Лишина, 1990 г.
Елена Петрова, HTML-верстка, 1999 г.
Hosted by uCoz