Валентин Дмитриевич Берестов

БЕССМЕРТНОЕ УСИЛИЕ СЕРДЕЦ

Как-то я написал стихотворение о войне, о ленинградской блокаде. Посвятил его Павлу Филипповичу Нилину. Вот оно: ПОРТРЕТ
Блокада. Ночь. Забитое окно,
Мигающих коптилок тусклый свет.
Из мрака возникает полотно.
Художник пишет женщины портрет.
Она сидела, голову склоня,
И думала в голодном полусне:
"Вот я умру... А что-то от меня
Останется на этом полотне".
А он писал в мигании огня
И думал: "На войне как на войне.
Пусть я умру! Но что-то от меня
Останется на этом полотне".

Однако мне самому не пришлось страдать в блокадном Ленинграде. Во время войны, беженец из Калуги, я жил в Ташкенте.

Там впервые встретил и взрослых, и своих ровесников-подростков, и совсем маленьких детей, переживших блокаду. Особенно меня поразил пятилетний художник Боря Власов своими пейзажами осажденного города и степных разъездов, увиденных им на пути в Среднюю Азию. Я никогда не расспрашивал блокадников о пережитом, а только ловил то, что они сами расскажут ненароком.

Так было и в 1956 году, когда я познакомился с поэтом и фронтовиком Владимиром Александровичем Лифшицем и его женой Ириной Николаевной. Лифшиц написал о блокаде не только стихи, но и повесть "Петроградская сторона", чистую и честную. Она на мой взгляд незаслуженно забыта и не переиздается.

Ирина Николаевна вспомнила, как в дни блокады позировала Владимиру Лебедеву. Я еще не имел ни малейшего представления о Лебедеве-портретисте, знал его лишь как детского художника, соавтора любимых мною книжек Маршака "Детки в клетке", "Цирк", "Усатый-полосатый"... Лебедев писал, а женщина думала: "Вот умру, а что-то от меня останется". С виду обычная картинка: художник пишет, юная женщина позирует. Но ведь это Ленинград, блокада. За портретом - сопротивление голоду, фашизму, войне. И смерть грозит этой ленинградке не когда-нибудь, а, может, сегодня или завтра. Какой сюжет!

- Вот и возьмите его себе, - улыбнулся Владимир Лифшиц.

Так возник у меня еще туманный замысел стихов. Он сделался окончательно моим, когда в один прекрасный день меня вдруг осенило, что и художник думал тоже самое: "Умру, а что-то от меня останется". Правда, женщина имела в виду свой облик на холсте, а художник - искусство, с каким он ее изобразил.

Нужно сказать, что парадокс - для меня гарантия жизненной правды, в нем - естественный драматизм истины. Тогда я не знал, (это свойство открыл у меня критик из Минска Валерий Нефедов), что без парадокса не могу написать ни стихов, ни прозы, ни даже перевести чужие стихи. Ну, а уж если есть парадокс, то стоит биться над стихами.

Сначала взялся писать поэму четырехстопным ямбом. Ее героиня была то дружинницей, то зенитчицей, то медсестрой, а художнику я дал работу в "Боевом карандаше", где он каждый день с омерзением писал очередную карикатуру на Гитлера, От того замысла остались стихи, посвященные Кукрыниксам:

Почти на каждом крупном здании
И на страницах всех газет
У нас почаще, чем в Германии,
Встречался Гитлера портрет:
Сапожки, усики и челка,
И взгляд затравленного волка.
То фюрера лупил приклад,
То штык ему вонзался в зад.
На разбомбленные кварталы,
На нас, голодных, он, бывало,
Глядел, осклабясь, со стены.
И хохотало, хохотало
Все население страны.

Да, но Ирина Николаевна рассказала мне, что в короткий зимний день Ленинград выглядел пустоватым и магическим, будто белой ночью. Они и в самую страшную пору видели в своем городе красоту, эти ленинградцы. Итак, поэмы у меня не вышло, взялся за балладу и, не мудрствуя лукаво, выбрал излюбленный ритм Киплинга. Но чужой конь, на какого я, было, вскочил, тут же меня и сбросил. Ни в поэме, ни в балладе не было вдохновения, а значит, и правды.

И снова завертелись в уме простые слова ленинградки: "Вот умру, а что-то от меня останется". Останется где? На холсте, на полотне...

Вот я умру. Но что-то от меня
Останется на этом полотне.

Так музыка стихов определилась, появилась правда интонации.

Странно, что мне и в голову не пришло взглянуть на портрет, о каком шла речь. А ведь Ирина Николаевна тогда еще не передала его в музей в Тбилиси. Портрет я увидел много лет спустя на выставке В. Лебедева в Академии художеств. Написан при солнце, день скорее всего летний. А мне нужны для полной правды, для обобщения предельные условия: ночь, мороз, лицо женщины и холст освещены догорающими коптилками. Тем не менее у Ирины Николаевны, когда я прочел стихи, никаких замечаний не было.

Меня тревожило и еще одно - калька с французского - "на войне как на войне". Но, во-первых, выражение давно обрусело. А во- вторых, сей наполеоновский галлицизм вполне уместен у старого петербуржца, который, может, учился в Париже и выставлялся там.

Несколько слов о посвящении. Как-то прочел "Портрет" Павлу Филипповичу Нилину.

- Вообще-то неплохие стихи, - сказал он. - А теперь посвяти их мне!

Я сделал это, не задумываясь. Тем более, что Нилина чуть не в каждом сочинении занимала мысль, а что останется после нас. .. Рассказ о гражданской войне "Модистка из Красноярска". Сибирское село. Метель. На одном конце села ее пережидают партизаны, на другом - белые. Вот-вот завяжется бой. И тут одного из партизан принимается обольщать прелестная модисточка, чудом попавшая в таежную избу. Это сделал для потехи, чтоб поднять дух товарищам, молодой партизан. Он очень удачно сыграл роль очаровательной барышни. А через несколько часов погиб в бою. Но потом, скорбя по нем, все вспоминали модистку из Красноярска и смеялись.

Нилину мои стихи всегда казались слишком короткими. Не был исключением и "Портрет".

- А дальше? - спрашивал он. - Вот они оба угасли, и художник, и женщина. А если и портрет погиб? Что же осталось? А, наверное, осталось что-то...

У меня были какие-то наброски. Прочел их Нилину:

Ложились их мечты на полотно
И чувства, для которых смерти нет.
А полотно? Сгорело и оно,
Сгорело и оно в огне тех лет.
Так что ж осталось? Подвести черту?
Поверить, что конец - всему венец?
Я предпочту поверить в правоту
Бессмертного усилия сердец.

- Бессмертного усилия сердец, - повторил Нилин. - Если можешь, не снимай эти две строфы.

Не выполнил просьбы, снял. Музыка стихов кончилось раньше.

В таком виде в 1959 году Сергей Сергеевич Смирнов издал "Портрет" в "Литературной газете" где он стал редактором. Я был счастлив, что стихи понравились человеку, открывшему героев Брестской крепости. А через некоторое время публикация получила неожиданный отклик.

- Лови "Голос Америки"! - позвонил приятель. - Митрополит Иоанн Сан-Францисский разбирает твои стихи. Очень тебя хвалит!

"Не поздоровится от этаких похвал". - подумал я. По "Голосу Америки" передавали пасхальную проповедь. Митрополит Иоанн сообщил из Сан-Франциско, что недавно прочел в "Литгазете" стихи русского поэта (мою фамилию он произнес не с тем ударением). Прекрасно поставленным голосом продекламировал "Портрет" и стал разбирать стихи. "Так и видишь эти две одинокие души", - говорил он. И после похвал произнес: "Русский поэт ищет бессмертие не на том пути. Бессмертие вещей, бессмертие идей, бессмертие людей - это нашептали ему лукавые революционеры и реформаторы. Но все это, говоря его же словами, "мигающих коптилок тусклый свет". Истинное бессмертие состоит..." - и изложил соответствующие церковные догматы. Он не знал про мои строки "я предпочту поверить..."

Шло время. В начале шестидесятых в Ленинграде собралось всероссийское совещание поэтов. Ораторы много говорили о проблемах поэзии и почти столько же - о красном свитере, в каком явился Евтушенко, и его нескромных стихах "Ты говорила шепотом: "А что потом? А что потом?" По вечерам поэты выступали в разных аудиториях города. Мне выпала честь выступить в университете.

Читал я после кого-то хорошего и популярного. Студенты и преподаватели, отбив ладони, приходили в себя, переговаривались. Настала моя очередь. Стою на полукруглой кафедре с низенькой металлической решеткой. Жду, когда водворится тишина. И - сразу:

Блокада. Ночь. Забитое окно...

Все лица вмиг обратились ко мне. Ленинградцы приняли "Портрет", а заодно и все остальное!

Наутро Борис Слуцкий, большой любитель живописи, повел нас с Евгением Винокуровым на выставку Кустодиева в Русский музей. По дороге оба поэта, не стесняясь моим присутствием, стали обсуждать причины моего вчерашнего успеха:
- В чем дело? Ведь он не пошлый?
- Нет, не пошлый.
- И про любовь почти не читал?
- Да, про любовь маловато.
- Политических намеков вроде бы не было?
- Да нету у него политики!
- Чем же он взял студентов?
- Понял! - воскликнул Винокуров. - Он стал за кафедру, глянул на них, и они решили: "Этот доцент двоек ставить не будет!"

Оба они, бывшие фронтовики, написали столько сильных стихов о войне, что почти не заметили двенадцати строк, которые мне так нелегко дались.

Всю жизнь ощущаю какую-то вину, что ли, перед теми, кто воевал или перенес блокаду. Я не испытал того, что испытали они. "Портретом" я лишь хотел сказать, что люблю и понимаю их. Пусть стихи остаются такими, какими вылились тогда. Править, добавлять не буду.

Что же касается "бессмертного усилия сердец", то проблема бессмертия не только расширила свой философский смысл, но приобрела и практический. С одной стороны, человечество может погибнуть от ядерной войны, от экологической катастрофы. А с другой, заговорили уже о клонировании, ищут гены старения организма... Вот как выглядят ныне мысли и чувства, обуревавшие меня в то время, когда я бился над последними, отброшенными строфами:

Если человеку дышать не дадут,
Проживет он несколько минут.
Если человеку не давать питья, -
Несколько дней житья.
Если человеку не давать еды, -
Несколько недель до последней беды.
Если человеку не давать чего-то,
А чего - пока для всех секрет,
То согласно статистическим отчетам
Проживет он в среднем семь десятков лет.
Что же нужно нам, как воздух,
Как вода и как еда,
Чтобы сделались веками
Наши краткие года?

Мне почему-то кажется, что эта проблема как-то решится, если человечество отдаст на ее решение часть средств и умов, которые теперь тратятся на совершенно противоположные цели.

1980