Валентин Дмитриевич Берестов

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЧУКОВСКОМ

Первые послевоенные годы. Чуковский у себя на улице Горького. Радуется весне и стихам Тютчева:

Игра и жертва жизни частной!
Приди ж, отвергни чувств обман
И ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей его эфирной
Омой страдальческую грудь -
И жизни божеско всемирной
Хотя на миг причастен будь!

- Сейчас же на воздух! - восклицает он, - Какая весна!

Перед уходом Корней Иванович кладет во внутренний карман пальто шоколадку. У прогулок писателя бывает и практическая цель. Например, зайти в сберкассу, или без предупреждения забежать к Василию Гроссману (с восторгом прочел вслух его рассказ "Старый учитель"), или навестить мальчика, приславшего рисунок к "Бибигону", или купить в "Канцтоварах" клею, или забежать в Ленинку и сделать несколько выписок из книг. Все это может быть в один и тот же день.

Плутаем по переулкам. Запущенный двухэтажный домик.

Ни автора рассказа, ни его домашних... Зато полюбовались переулками, послушали чириканье воробьев во дворах.

Сберкасса. Скучная очередь. И вдруг все преображается. Чуковского узнали! Уступают место. "Позор! - ужасается Корней Иванович. - Дамы уступают мне очередь! Я - дряхлый старик!!!" Слова про дряхлого старика он возглашает трубным голосом. Летучим почерком заполняет расходный ордер, ставит под ним подпись, так хорошо знакомую целым поколениям прошлых, нынешних и будущих писателей. Откуда у него деньги? Все объясняют восхищенные, любящие глаза кассиров и клиентов. Его книги без конца требуют для своих малышей родители и воспитатели, и в самые трудные для Чуковского времена нет-нет да и выпустят где-нибудь даже "Тараканище". ("Этак и "Тараканище" могут счесть поклепом на нашего генсека" - прочел я потом в черновике его довоенного послания в Наркомпрос). Правда, книжки выходят редко. Зато он нужен как комментатор Некрасова, как лектор в Политехническом музее (вот уж наполнится зал!), как сказочник, читающий свои стихи в школах, в детских садах, в детских больницах. Вот и сегодня он где-то выступал, но не перед своими любимыми малышами, а перед старшеклассниками, каких он не ожидал увидеть. Обучение раздельное, Юношей и девушек ни в одном классе не встретишь вместе. Но это была, кажется, районная библиотека. "Мальчишки все время отвлекались, - сетует писатель. - В зале были те, кто их интересовал куда больше, чем старик Чуковский. То есть девочки".

В сберкассу входит румяная мама с еще более румяной малышкой. Корней Иванович сгибается в три погибели, и его лицо оказывается на одном уровне с лицом девочки. Малышка что-то шепчет в ответ на его громогласные вопросы. Чуковский слышит то. что интересно ему одному. "Никому ни слова, - просит он, когда мы выходим на улицу. - А то опять пойдут разговоры, будто я интересуюсь маленьким детьми только потому, что у них молоденькие мамы!"

Теперь - в "Канцтовары". Нет, это скучно. Лучше поискать мальчика Сережу. Дело в том, что утром, разбирая почту, Корней Иванович впервые увидел своего нового героя Бибигона. До сих пор его еще никто не рисовал. Чуковский прочел "Бибигона" по радио, и рисунки посыпались. Первый пришел с улицы Моховой, это совсем рядом. Правда, мальчик указал только номер квартиры, даже фамилии своей не написал. Ну, ничего. Улица маленькая, найдем!

Мы обошли все пятые квартиры на Моховой. Нигде мальчика Сережи не было. Восторг и всеобщая готовность обитателей пятых квартир не помогли его найти. Вдруг оказалась, что пятая квартира есть даже в здании Московского университета. Полуподвал в университетском дворе. Самая интеллигентная коммуналка в Москве. Счастливые лица детей. Но Сережи среди них нет. Видно, и номер квартиры он перепутал. Шоколадка остается у самого маленького обитателя перенаселенной коммуналки, и мы выходим на улицу. За это время прошел весенний снежок. "Как он подчеркнул карнизы и прочую архитектуру! Совсем как в Питере! - вспоминает Чуковский свой любимый город. - И все-таки в каждой квартире я был сегодня старше всех. А ведь всегда был самым молодым в компаниях!"

Внезапно он ужасается: "Забыли про клей!" Все магазины с клеем уже закрыты! Впрочем, выход есть! Идем в редакцию "Нового мира"!" Первый раз в жизни захожу в редакцию толстого журнала. Все приветствуют Чуковского. Его голос заполняет просторный холл и выходящие в него двери редакционных кабинетов. Из кабинета редактора выбегает Виктор Борисович Шкловский, Он кипит негодованием и бросает нам на ходу: "Нельзя лезть в суп, не будучи курицей! Сколько раз я говорил об этом Симонову!" Но мы идем не к Константину Симонову. Цель у нас только одна: "Моя дорогая! Умоляю вас похитить для меня клей!" "Он уже похищен! - сияет сотрудница редакции. - Но расплатиться за него вы должны экспромтом!". Корней Иванович наклоняется над ее столом. В одно и то же время он припевает, приплясывает, пишет и произносит:

О, похитительница клея!
Ты сердце бедного Корнея
Так приклеила к своему,
Что не отклеиться ему!

"Теперь в библиотеку!" Мне - в общий зал, ему - в пофессорский. "Какую книгу вы заказали? - спрашивает Чуковский. - Псевдоксенофонтову "Политию"? Это звучит. Для чего? Ах, доклад о рабовладельческой демократии... Рабовладельческая демократия! Это тоже звучит. А много ли было этих самых Псевдоксенофонтов?"

Корней Иванович обращает мое внимание на еще один читальный зал. В автомобилях перед зданием Ленинки сидят личные шоферы привилегированных читателей, Все до одного что-то читают. "Уверяю вас, - восклицает Чуковский. - Чтение у этих шоферов куда интереснее, чем у владельцев машин с их скучными диссертациями!" Тогда о защитах диссертаций сообщали в "Вечорке", и я называю насмешившую меня тему соискателя звания кандидата педагогических наук - "Роль общественных нагрузок в процессе формирования характеров учащихся восьмых классов". Чуковский хохочет и рассказывает, как они с Тыняновым ехали на извозчике по Ленинграду в какой-то зал, где Тынянов должен был выступить перед студентами с лекцией. Он не хуже Андроникова умел изображать людей, да каких! Не наших современников, а Чаадаева, Грибоедоваа, Фаддея Булгарина и других. И верилось, что они были именно такими и произносили те самые речи, какие в их уста вложил Тынянов. Зато студентам Тынянов прочел сухую, строго научную лекцию со множеством специальных терминов. "Что ж вы наделали, Юрий Николаевич! - сказап Чуковский на обратном пути. - Лекцию вы должны были прочесть одному мне, а людей пушкинской эпохи изобразить студентам! Как бы они смеялись! И запомнили бы это на всю жизнь!"

Через час мы встречаемся, и я провожаю Чуковского домой. Последние круги по двору. Идем против часовой стрелки. А по часовой стрелке прогуливается какая-то неясная фигура. Чуковский говорит со мной о Некрасове, о Панаевой, и вдруг: "Нужно учиться работать у Иосифа Виссарионовича. Вот мы с вами ляжем спать, а свет в его кабинете будет гореть до самого утра". И как ни в чем не бывало возвращается к Некрасову и Панаевой. Завершаем еще один круг, и опять ни с того ни с сего: "Нет-нет, роман "Двенадцать стульев" и вправду может оказать нежелательное влияние на часть молодежи!" Что такое? Он же любит Ильфа и Петрова! Темная фигура опять проходит мимо нас. Чуковский прощается. Скоро девять, а в пять утра ему снова приниматься за работу.

Ухожу и обдумываю странные казенные высказывания, какие никогда в жизни я у Чуковского не слышал и не читал. Ах, да! Их, конечно, слышал тот человек. Теперь ему точно известно, о чем разговаривает Чуковский с юными студентами МГУ, а через него это может стать известным "кому надо".

Уже после смерти Чуковского узнал о причине его тогдашней осторожности. В том же дворе в конце войны он встретил соседа-художника П. Васильева, главного рисовальщика Ленина и Сталина: "Вы пользуетесь известным снимком обоих вождей. Но неужели вы, художник, не видите, что это фотомонтаж? Рядом с Лениным, помнится, сидел Зиновьев". И через несколько дней - разгромная статья в "Правде" про сказку "Одолеем Бармалея": "Вредная и пошлая стряпня Корнея Чуковского". Тогда многие верили таким статьям. Но с Чуковским это не срабатывало! Народ продолжал любить "вредителя и пошляка". А за "Бибигона" ему досталось уже после постановления против Зощенко и Ахматовой:

И спустилася ворона
С вышины
И схватила Бибигона
За штаны.

Даже из учебников по истории советской детской литературы имя Чуковского вообще исчезло, ни плохого, ни хорошего. Но народ обожал его как ни в чем не бывало!...

Многое я перенял у Чуковского. А чего не перенял? Ну, например, того, что он никогда в жизни не пил, не курил, не тратил время на карты или домино, не пропускал ни одного рассвета, чтобы не поработать всласть, не ходил просто так в гости, всегда это было лишь творческое общение. Словом, никакими способами не убивал время. А еще я не научился у него, к восторгу малышей, жонглировать палкой и издавать перед дачными калитками пронзительный крик Тарзана, который, наверное, слышали все дети в поселке.