Валентин Дмитриевич Берестов
НОВЫЙ "ФАУСТ"
В 1996 году в издательстве Эйнауди (Турин) вышли "Записные
книжки Анны Ахматовой". 13 марта 1961 года Анна Андреевна в своей
питерской квартире на улице Красной Конницы сделала следующую
запись: "Я сказала Пастернаку: "Вы должны написать Фауста". Он
смутился: "Т.е. как? - Перевести?" - "Нет, написать своего". Не оттуда
ли слово доктор при Живаго?"
У меня есть более подробная запись об этом
разговоре. Только сделана она в конце весны 1944 года. Никто из друзей
и исследователей Ахматовой никогда об этом разговоре, насколько мне
известно, не писал, И, возможно, даже не знал. Не понимаю, почему Анна
Андреевна рассказала о нем именно мне, тогда шестнадцатилетнему.
Может, догадывалась, что когда-нибудь, вчитываясь в ее и
Пастернака сочинения, начну ломать голову над смыслом их разговора.
Первые свои догадки я опубликовал к столетию Ахматовой в газете
"Неделя", продолжал думать над этим, и мое более развернутое эссе
было в 1996 году напечатано в двух номерах парижской "Русской
мысли". Потом я еще кое-что добавил и уточнил. Я очень обрадовался,
обнаружив запись самой Ахматовой о том разговоре. Теперь моего
"Нового Фауста" уже никто не сочтет фантазией, а мои соображения
на сей счет послужат как бы подробным комментарием к сжатой
записи Анны Андреевны.
Возвращаясь из эвакуации домой, в Ленинград,
Ахматова несколько дней провела в Москве. Из дневника: "Ахматова
приехала и уезжает. Очень бодрая. Говорит о Пастернаке: "Ничего, мы с
ним как-нибудь управимся". Охотно слушала мои и читала свои стихи. Два
стихотворения очень хорошие, но прежние лучше. Звала к себе в
Ленинград..."
Далее ее рассказ, как два моих ташкентских
товарища (с каждым я дружил порознь) после моего отъезда познакомились
и очень друг другу не понравились. Один ушел от другого, по словам
Анны Андреевны "с пеной на устах".
Ахматова была не только бодра, но и счастлива. Врач В.
Г. Гаршин, к кому она взывала в "Поэме без героя", перенес
блокаду, жив-здоров и, как казалось всем ее московским
друзьям, ждет-не дождется Ахматовой. Ф. Г. Раневская встретила
ее экспромтом:
Пора, мой друг, пора, mon ange,
Сменить свой нимб на флердоранж!
На вокзале в Питере Ахматовой предстояло узнать, что
свадьба уже произошла, но новобрачная - другая. Никто такого
не ожидал!
Слова "С Пастернаком мы как-нибудь управимся" -
относятся к газетным стихам Бориса Леонидовича: он искал "новую
простоту", "новый реализм" и повсюду говорил, что находит их в
ритмах Симонова и Суркова. Ахматова шутила (цитирую свой дневник), что
его газетные стихи - "плохой перевод с пастернаковского на
русский, причем перевод как-то разоблачает и подлинник". Она
имела в виду его тогдашнюю стилизацию под народную речь. Я
даже передразнил его "Смерть сапера":
Но выстояли мы однако
И отступили черти лешие.
Тогда-то мы пошли в атаку,
Победоносные и пешие.
В моей записной книжке - пункты: "Пастернак
метался. как раненый зверь" и "жизнелюбы". Пастернаку досталось
от Ахматовой за стихи "Зима приближается", про военную зиму
1943-44 годов:
Домишки в озерах очутятся.
Над ними закурятся трубы.
В железных объятьях распутицы
Сойдутся к огню жизнелюбы.
Это, конечно, его мечта о мире, Но Ахматова, видимо,
отпустила какую-то шутку по поводу злосчастных "жизнелюбов" в
русской деревне, где из мужчин в войну остались лишь старцы да
калеки. "Пастернак метался, как раненый зверь". - рассказывала
Ахматова. Но он простил ее. Ахматова видимо, сообщила ему, в том числе на
нашем с Бабаевым примере, как бредит молодежь его ритмами и
прозрачным слогом сборника "На ранних поездах"..
Как записано в дневнике, сначала я прочел то, что
успел написать в Москве, потом Ахматова прочла написанное в
Ташкенте после моего отъезда. Но тем дело не кончилось. Я стал читать
Анне Андреевне запомнившиеся строки товарищей по
литобъединению: Гудзенко, Межирова, Друниной, Старшинова, Глазкова,
Манделя (Коржавина), Есенина-Вольпина. Стихи молодых ее
заинтересовали и под их впечатлением она продолжила
рассказ о встрече с Пастернаком.
Речь шла о великом замысле, какой она хотела подарить
Пастернаку. Возможно, она думала, что я перескажу друзьям поэтам ее
замысел так же охотно, как читал Ахматовой их строки. Вдруг он
вдохновит кого-нибудь из нового поколения поэтов!
Но я считал это тайной двух великих и посмел рассказать о
ней одному Коме, ныне Вячеславу Всеволодовичу Иванову,
прославленному лингвисту. Кома уже тогда дружил с Пастернаком и знал
Ахматову. Но как рассказать другим поэтам про беседу с Ахматовой, про
то, что она сама пригласила меня к себе, прочла свои, слушала мои
стихи, поделилась великим замыслом? Сочтут выскочкой и
хвастуном!
Шло время. Я думал, что разговор с Пастернаком станет
одной из ахматовских "пластинок", всплывет в чьих-то мемуарах. Нет, не
всплыл! В 1989 году, к столетию Ахматовой, напечатал в "Неделе"
очерк "Новый "Фауст". Никакого отклика! Но думаю, что замысел,
предложенный Ахматовой Пастернаку, и сейчас достоин внимания не одних
ахматоведов с пастернаковедами, а и поэтов, философов, футурологов. Или
я ошибаюсь? Если так, то не зря Ахматова открыла тот замысел
шестнадцатилетнему юнцу. Будем считать, что и я пишу о нем для
юношества.
Итак, в мае 1944 года, за год до конца войны, Ахматова
предложила Пастернаку отвлечься от "нового реализма" и написать
"Фауста" ХХ века, нового "Фауста". Тот с интересом выслушал
ее доводы и сказал:
- Хорошо, Анна Андреевна. Непременно переведу!
- Вы меня не так поняли, - возразила Ахматова. - Не
перевести, а написать нового!
- Прекрасно понял! - настаивал Пастернак. - Я же
сказал, что переведу "Фауста"!
Ахматова довольна разговором. Несколько фраз, а какое
содержание! Внимательно поглядела, понял ли я все значение их краткого
диалога. Было ясно, что, по мнению Пастернака, "Фауст" Гете
охватывает и все мучительные проблемы середины ХХ века.
Необходимости в новом "Фаусте" нет. Зато "старый" в современном
звучании нужен России.
Кто знает, может, не будь того разговора, не было бы и
пастернаковского перевода "Фауста" ? Исследователи
обратили внимание читателей на то, что в перевод вкраплены такие слова
как "барак", "зона". А после распутинского "Прощания с
Матерой" я стал иначе смотреть на историю залетевших к Гете античных
престарелых супругов Филемона и Бавкиды, чей домик, говоря нашим
языком, должен был уйти на дно будущего водохранилища.
Пока мы говорили, я вспомнил, что Пушкин не переводил
"Фауста", а набрасывал собственные сцены из него, каких
ему почему-то не хватало у Гете. Может, это и вдохновило Ахматову на
замысел нового "Фауста"? Ведь потребность в нем или хотя бы в
добавлениях к поэме Гете появилась уже у Пушкина!
Вряд ли Ахматова стала предлагать Пастернаку
замысел, какого не было у нее самой. В эпилоге "Поэмы без героя"
Ахматова "в брюхе летучей рыбы", то-есть в самолете, сама ощутила
себя этакой гетевской ведьмой ("как на Брокен ночной неслась"). А
среди персонажей поэмы, объединившей героев фольклора и
романтической поэзии с реальными петербуржцами начала ХХ века,
встречаем "изящнейшего сатану" и современника Ахматовой в маске
Фауста ( "этот Фаустом, тот Дон Жуаном"). И вообще в "адской
арлекинаде" поэмы есть что-то от гетевских вальпургиевых ночей,
колдовской и классической.
Намечен новый "Фауст" и в лирике Ахматовой:
..."Ты пьян,
А все равно пора нах хауз..."
Состарившийся Дон Жуан
И вновь помолодевший Фауст
Столкнулись у моих дверей -
Из кабака и со свиданья!..
Она их видит своими глазами! Впрочем:
..это было лишь ветвей
Под черным небом колыханье,
Зеленой магией лучей,
Как ядом залитых...
Оба персонажа "до отвращения похожи" на добрых
знакомцев автора.
"Владыку Мрака" в "Поэме без героя"на бал впустить
не посмели. Вместо него, спрятав хвост за фалды фрака, "старый чудит
Калиостро". В новом "Фаусте" нашлось бы место для спора с тем, -
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
Ахматова знала, что в 1919 году Пастернак сделал наброски
своего "Фауста", написав стихи "Мефистофель" и "Маргарита". В
"Мефистофеле" мирные дореволюционные питерские дачники
"из массы пыли на заставы \По воскресеньям высыпали". Но что-то
творилось в природе, предвещая скорый конец их благополучию и
уюту. После отбытия хозяев за город в их квартирах "ломились вихри в
окна спален". Да и на дачах шторы взлетали от необычного ветра аж до
потолка.
Дачники не чуяли грозных предвестий, хотя
"расталкивали бестолковых \Пруды, природа и просторы". Хотя, когда
они ехали назад, в столицу, то у застав "тень, пугавшая коней их
\Ежевечерне оживала".То была тень сатаны, Мефистофеля:
В чулках как кровь, при паре бантов,
На залитой зарей дороге,
Упав, как лямки с барабана,
Шагали дьяволовы ноги.
Нечто готовилось"смести весь мир".
Каждого, кто ехал с дач, Мефистофель уже пометил:
Считая ехавших, как вехи,
Едва прикладываясь к шляпе,
Он шел, откидываясь в смехе,
Шагал, приятеля облапя.
Приятель - Фауст. Это он смеялся вместе с сатаной над еще не
разрушенным старым миром. Что же до Маргариты, то в стихах о ней
искуситель под пенье соловья, что "бился, щелкал, царил и сиял" в
лесу, уже совращал ее ("затылок с рукою в руке у него").
То, что старый мир снесен сатанинской силой, в те времена
мало кого тревожило. В тогдашних революционных мистериях
"положительными героями" были черти, восставшие против Бога. Но
верующий автор нового "Фауста", задуманного верующей Ахматовой,
конечно же, не встал бы против Божьей воли.
Но для того, чтобы написать в конце или сразу после
войны нового "Фауста", нужно было верить, что в жизни страны
произойдут серьезные изменения. Их и вправду ждали.
В том же литобъединении, про которое я рассказывал
Ахматовой, поэт в офицерском кителе (кажется, это был Леонтьев) мечтал,
"чтоб стала Родина иной, \Чем в этот день перед войной, \Чем двадцать
первого июня". Пастернак в "Зареве" грезил, что окружающий
его мир становится "все сказочнее, все неведомей \В зеленом зареве
салюта". Мур Эфрон, сын Цветаевой, считал, что наш союз с западными
демократиями не кончится после войны и преобразит страну. Но, если
ничего не изменится, то при сталинском режиме нового "Фауста"
на подмосковной даче не напишешь безнаказанно. Впрочем, как мне
тогда рассказывал наш с Пастернаком общий друг Кома Иванов,
поэт то ли в конце войны то ли сразу после нее уже читал друзьям главы
из нового романа, который станет "Доктором Живаго". Помню, Кому
поразило, что они написаны так, "будто Чехова никогда не было".
Пастернак думал не о докторе Фаусте, а о докторе Живаго.
В очерке о "Каменном госте" Ахматова вновь вспоминает
"Фауста": "Пушкин в "Каменном госте" сделал для своего героя то
же, что Гете сделал для народного мифа "Фауста", а Байрон - для
своего Фауста - "Манфреда". Во всех трех случаях "миф" (комплекс
моральных черт) получает реальную биографию, кроме контрастного
слуги, который находится во всех мифах". По ее мнению, "Гете уступил
своему герою большую часть своей души и биографии". То же, видимо.
ожидалось и от Пастернака, прими он ахматовский замысел. Но "часть
своей души и биографии" поэт уже намеревался отдать не доктору
Фаусту, а своему герою - доктору Живаго.
Полагаю, если уж Фауст, пригрезившийся Ахматовой,
был "до отвращения похож" на ее знакомца, то "вновь помолодевшим
Фаустом" мог оказаться и Пастернак. Ахматова сказала про
него:
Он наделен каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
И он ее со всеми разделил.
Прямо-таки сказочный, мифологический образ.
Чем не новый Фауст?
В 1945-м Ахматова написала загадочный отрывок "И
очертанья Фауста вдали"... Фауст тут без кавычек, как в других ее
стихах "Онегина воздушная громада". Обе великие поэмы
выглядят как явления природы или как сказочные города. В
"очертаньях Фауста" Ахматовой виделся город, где "много черных
башен и колоколен с гулкими часами", где попадаются "старички
с негетевской судьбою" и "шарманщики, менялы, букинисты", те -
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю,
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку...
Так и хочется продолжить стихами Пастернака (1916) :
Тут жил Мартин Лютер. Там братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья, Надгробья.
Город "очертаний Фауста" похож на изображенный
Пастернаком Марбург больше, чем на город из поэмы Гете. У Гете Фауст
один, без "шарманщиков, менял, букинистов" , заключает сделку с
чертом. В ахматовском отрывке в такую сделку входит чуть не все
население города. И оставляет ее в наследство потомкам, на что у Гете
нет и намека. В таком городе с черными башнями и когтистыми
крышами юный студент из России. сам не вступая в сделку с чертом, мог
как бы получить в наследство давнюю сделку "старого", гетевского
Фауста.
В Марбурге юный Пастернак учился философии
незадолго до Первой Мировой войны со всеми ее бедами, злодействами,
смертями. О том, что начальной датой нового "Фауста" могла стать
Первая Мировая война (сначала в предчувствиях поэта) , говорится в
ахматовском отрывке после слов о сделке с чертом:
И выли трубы, зазывая смерть,
Пред смертию смычки благоговели.
Не это ли одна из главных тем нового "Фауста":
пение, призывающее смерть, благоговение не перед жизнью, а
"пред смертию"? Не о том ли, помимо всего прочего, глава "1913 год" в
"Поэме без героя"? Все тогда презирали мещанство, покой и уют.
Всем хотелось встряски, перемен, войн, переворотов, революций, пусть
для начала - в искусстве. Почти никто не понимал, какую страшную
беду это предвещает. Но вот "какой-то странный инструмент
предупредил" и "женский голос сразу ответствовал".
Вот как! Героиня нового "Фауста" после
предупреждения готова сорвать сделку с дьяволом. со смертью. Это
не Гретхен, а женщина ХХ века, способная, как Ахматова, прикурить
в тамбуре вагона от паровозной искры (вспомним рассказ Анны
Андреевны, записанный Эдуардом Бабаевым).
Голос, ответивший на предупреждение, это, по-моему, голос
молодой Ахматовой. В роковом 1914 году она пророчила: "Скоро будет
последний суд", а за несколько дней до Первой Мировой войны
вдруг ясно представила, как ей "придется справлять новоселье в
свежевыкопанном рву". А ведь эпоха массовых убийств в таких вот
рвах, безымянных братских могил для сотен и тысяч людей, тогда еще не
наступила. Но ее уже видел пророческий взгляд поэта.
Даря Пастернаку замысел (по ее словам, "лирический
поэт обязан быть мужчиной"), Ахматова, судя по ее прозе,
перебрала в уме всех Фаустов, и фольклорного, и гетевского, и
лессинговского, и байроновского, и пушкинского . А уж если "Фауст"
новый, то в нем должно быть и то, чего еще не говорил ни один поэт.
Например:
Но еще ни один не сказал поэт,
Что мудрости нет, и старости нет,
А может, и смерти нет.
Может, это было бы раскрыто в новом "Фаусте"?
Летя "в брюхе летучей рыбы" из Ташкента в Москву,
Ахматова, наверное, вновь вообразила себя "скоростной"
героиней "Фауста". Из ее прозы: "Мог ли Лессинг, заставляя своего
Фауста выбирать из бесов самого "скоростного", думать, что
примерно через 150 лет скорость станет идолом всего человечества".
Есть у Ахматовой как бы ответ на то, почему разговор о новом "Фаусте"
был таким коротким. Размышляя о скорости, Ахматова пишет, что
"идолом" она была всегда: "См. миф о Фаусте, его постоянные полеты и
мгновенные возвращения". Всегда! Если так, то спорить с Пастернаком,
уговаривать его, может, и незачем.
И вдруг через много лет, в 1960 году, вновь
возникает еще один набросок нового "Фауста". Страшное видение
неких грядущих Чернобылей, поворотов рек, усыхания Арала, и
пока неведомых нам экологических катастроф. "Бес скорости" теперь
способен воплотить самые фантастические замыслы. Хочешь,
будет коммунизм, рай на земле. Хочешь, плотина в Беринговом
проливе. И - результат:
Даль рухнула, и пошатнулось время,
Бес скорости стал пяткою на темя
Великих гор и повернул поток,
Отравленным в земле лежало семя,
Отравленным бежал по стеблям сок.
Людское мощно вымирало племя,
Но знали все, что очень близок срок.
Объяснить появление этого отрывка можно еще и тем, что в
мае 1960 года умер Пастернак. И Ахматовой вспомнилось, как -
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он вышнею волей храним.
Вспомнилось, наверное, и то, как она хотела
подарить "собеседнику рощ" и "провидцу" (так она назвала поэта
в стихах его памяти) свой великий замысел. Тогда-то, надо полагать, и
легли на бумагу еще семь стихов нового "Фауста".
Предпоследний стих страшен: "Людское мощно вымирало
племя". Последний оставляет надежду: "Но знали все, что очень
близок срок", и все изменится к лучшему: "Что войны, что чума -
конец им виден скорый..."
Эссе до того, как была опубликована запись Ахматовой
о ее разговоре с Пастернаком (слух о том, что эта запись существует, до
меня уже долетел), заканчивалась так:
"Недавно узнал, что запись о "Фаустовском " разговоре
двух поэтов есть в бумагах Ахматовой. Но она почему-то
рассказала о нем одному мне, школьнику-стихотворцу. Хотела, чтоб
тоже думал о новом "Фаусте", обсуждал ее замысел? Увы, я не
посмел обсуждать его даже с ней самой. Решился лишь теперь, став по
возрасту старше каждого из двух великих собеседников 1944 года."
