Валентин Дмитриевич Берестов

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О МАРШАКЕ

Когда мне стукнуло 28 лет, Маршак сказал: "Сейчас ему будет трудно. Нужно переходить из возраста в возраст." Так оно и было, я даже стихи бросил. В молодости - душевный подъем, в зрелости - воля. А там, как сказал Киплинг в переводе Маршака, "с годами изменяют силы и только воля говорит: "Держись!"

Воля вместо стихийного душевного подъема, сознательные усилия, предшествующие вдохновению, - не грех ли это перед поэзией? Ведь стихи должны писаться как бы сами собой.

- Декадентство! - возражает Маршак. - Поэзия - это мысль, чувство, воля. Нет воли, и мысль заменяется подобием мысли, а чувство - настроением.

Жалел меня. Пытался помочь: - Не пишется? Чего же проще! Пошлите вашему другу шутливое письмо в стихах - пусть смеется! А там и другие стихи пойдут.

Собираюсь написать цикл сонетов.

- Кому посвящены? - осведомляется Маршак.

У стихов должен быть адрес. Кто-то должен их ждать. Кому-то они сейчас очень нужны, хоть он, может, и не подозревает об этом.

Значит, собственной воли для стихов мало. Нужна еще и воля других людей.

Барвиха. Маршак, отложив в сторону сонеты Шекспира, которые он тогда редактировал, сочиняет подпись к политической карикатуре, Что-то про персидского шаха. Правдист Абалкин, приехавший с этой темой, ждет, пока Маршак прямо при нем окончит свою работу, и поучает меня: "Учитесь у стариков, они это могут. А молодые и браться не хотят". Нет, все-таки лучше не браться. А то выйдет, как это иногда бывало у того же Маршака:

Албанцы вольные поют,
И, эхом нарастая,
До них доносится салют
Свободного Китая.

Сатира, если она поэзия, а не рифмованная политика, не устаревает в другие исторические эпохи. В годы перестройки буду часто вспоминать строки про Лаваля, пособника фашистов, и про то, что он говорил перед освобождением Франции. Как похоже на "патриотический" ужас перед грядущей демократией в России:

Он как премьер и как француз
Не может не грустить.
Его страну от рабских уз
Хотят освободить.

Про свои переводы сонетов Маршак в тот вечер сказал мне, что треть из них - лирика, вместе с Шекспиром он высказал и себя, а две трети - перевод. Вспомнил, как возникла дивная строка: "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть." Ею он обязан одной девочке из детского дома, так она ответила на какую-то напраслину.

В 1959 году по просьбе редактора "Литгазеты" С.С. Смирнова написал статью "Судьба девяностого сонета". Маршак перед тем, как выдать мне черновик перевода, стал диктовать статью. Ему ли не знать, как он перевел сонет! И все ж я уклонился от его помощи и принялся сам изучать сонет. Сравнил перевод с оригиналом. И что же?. У Шекспира ключевое слово "судьба" , у Маршака оно в черновиках, но из беловика выпало, ключевым стало "любовь", у Шекспира его нет. То и другое - в подтексте. Маршак извлек из подтекста "любовь", но утопил в нем "судьбу". Шекспир в переводе - с плащом, но вместо шпаги - лютня. Этот образ не посмел включить в текст. Сравнил с другими переводами, у Маршака лучше, точнее. И главное - прекрасные русские стихи. Сергей Никитин их положил на музыку и спел. Алла Пугачева их поет. но у нее "беда" - не "твоей любви лишиться навсегда", а "моей любви лишиться навсегда", вместо "смуглой леди сонетов", как ее назвал Бернард Шоу, и самого Шекспира - какая-то зазнайка!

Не решился показать статью Маршаку. Воспользовался скорым отъездом в Вену, на фестиваль. Со статьей к Самуилу Яковлевичу приехал из редакции Бенедикт Сарнов. Он рассказал, что Маршак волновался, слушая статью, и заключил: "Я сам не знал этого о себе, но согласен с Валей". Он позвонил мне. Подошла Лариса, моя первая жена, решила, что я перед отъездом зачем-то разыгрываю ее, изображая Маршака, сказала в трубку: "Брось дурить!" "Что вы сказали, Лариса, голубчик?" - не поверил своим ушам Маршак. "Ой, простите, Самуил Яковлевич, - спохватилась Лариса. - Это я - Маринке. Вертится у телефона, мешает говорить". А на вокзале в последний момент рассказала эту историю. Вагоны тронулись. С подножки одного из них Сергей Островой кричал: "Солнышко! Помни! Я тебя люблю!" А с подножки другого вопил я: "Запомни! Я никогда никого не разыгрываю по телефону!"

Ялта. Лирические эпиграммы - вершина поэзии Маршака - отложены. В Норильске на телевидении придумали куклу по имени Северок. Нужно, чтоб для начала она заговорила с детьми стихами Маршака. Тот придумал рифму: Северок - зверок.

- Да-да! Именно "зверок"! Помните, у Пушкина: "И за решетку, как зверка, дразнить тебя придут". Милый, это очень важно! Зверок! Не правда ли прекрасное старинное слово?

Маршак едет в Крым. На столе - дорожный чемодан, еще не закрытый. Своих соратниц по питерской детской редакции (среди них Л. К. Чуковская и приехавшая из Ленинграда А. И. Любарская) Самуил Яковлевич принимает в столовой. Чтоб не мешать, остаюсь в кабинете, роюсь в книгах. Милн! Заходер уже перевел "Винни-Пуха". А Маршак - "Балладу о королевском бутерброде". Вижу, читая оригинал, какое он совершил чудо. А вот еще превосходные стихи! И еще! Обидно, что их нет на русском. Раскрываю чемодан и сую томик Милна под пижаму. Через полмесяца сам приезжаю в Крым. Маршак сразу же звонит:

- Голубчик, кто-то подсунул мне Милна. Прямо в поезде перевел три стихотворения. Вот послушайте:

Вот две капли дождевые
На стекле. Они живые.
Кто скорей домчится вниз,
Та получит первый приз.

Слушаю стихи, какие мечтал прочесть по-русски. В детстве и сам так же играл с каплями на запотевшем окне.

Приезжаю к Маршаку в Тессели. Милн уже забыт. Пьеса "Умные вещи", начатая еще до войны, а сейчас обещанная Малому театру, отложена. Маршак переводит Блейка, "Прорицания невинности". Л. Пантелеев утверждал, что Маршак всегда был втайне верующим. Этой верой проникнуты пророчества Блейка:

Правда, сказанная злобно,
Лжи отъявленной подобна.

Солнце, знай оно сомненья,
Не светило б и мгновенья.

Литая сталь вооруженья -
Людского рода униженье.

Блейк - заветный поэт Маршака. Прекрасно, что к нему вернулся! Но и тут нужно было, чтоб его подтолкнули:

- Винокуров просил, чтоб я побольше перевел из Блейка. Уверяет, это сейчас очень нужно.

Маршак не зря так широко общается с людьми. Ему опять нужен заказ. Какие старые слова оживить? Какие вечные темы и в каком повороте сейчас жизненно необходимы хоть кому-нибудь?

Сам он тоже был заказчиком. Но уж слишком много ему было нужно от вас.

1955 год. "Литературная газета". Рубрика "Доброго пути!" Статья Михалкова о моих стихах. Звоню Маршаку."Приезжайте немедленно!" Маршак принимает меня не в кабинете, а в гостинной, увешанной картинами и фотографиями. Расхаживает взад-вперед.

- Сергей Владимирович - добрый человек. Я поздравляю вас. Но есть вещи, которые вы должны услышать именно сегодня. Не останавливаться! Нужно меняться! Антоша Чехонте прекрасен. Но он сумел стать Чеховым! Нужно ставить перед собой огромные задачи. Позаботьтесь о своем здоровье! Человек - могучее существо! Копите силы для дальнего пути! Для великих замыслов!

Голос Маршака звенит: - Нужно, черт побери, пробиваться в Данты, в Шекспиры!

Один из молодых людей, к которым Маршак обращался с такими требованиями, внял ему. Впрочем, он сам, еще на хуторе Загорье, лет в 15-16 поставил перед собой эти задачи: "Новым, видите ли, Дантом обернуться возмечтал". Маршак очень его любил.

Зима 1952-1953 гг. Дело врачей. Слухи об их предстоящей казни прямо на Красной площади. О переселении всех евреев в Биробиджан. Звоню Маршаку, чтобы как-нибудь отвлечь его и развлечь. В трубке - звонкий радостный голос:

- Можете быть у меня в половине одиннадцатого? Да не завтра утром, а сегодня вечером! Какой непонятливый!

Приезжаю. В прихожей надевает шубку Маргарита Алигер. Грустна, подавлена, на Маршака смотрит горестно, не начал ли он от всех тягот сходить с ума. Я ж давно не видал его таким веселым:

- Был Твардовский! Вот послушайте, только под большим секретом. Читал новую главу "За далью - даль". Материализовал в купе рядом с собой внутреннего редактора, который внедрен в каждого из нас. Тот, лежа на соседней полке, слушает, как его Твардовский разносит. И знаете, чем кончился их разговор?

И с этой полки запах серы
В отдушник медленно потек.

Самуил Яковлевич покатывался со смеху, до надсадного кашля.

Во всякой дружбе всегда живет самое ее начало. Маршак не раз вспоминал свой первый ночной разговор с молодым Твардовским. И недолгий сон на полу в тогдашней комнатушке поэта. Проснувшись, снова начали со стихов.

- У него огромное чувство юмора. Знаете, что он мне рассказал про меня самого? Как-то он остался без машины. Я дал ему свою. Все равно редко езжу. Приходит в гараж. Глядь, шофер Афанасий читает книгу и плачет. Что его так растрогало? Смотрит, "Анна Каренина". Твардовский даже позавидовал. Хозяйственный, деловой мужик сохранил способность плакать над великой книгой. А тот сквозь слезы: "Александр Трифонович! Беда! Хозяин совсем замучил. Едем к Курскому, он и говорит: "Помнишь, Афанасий, как тут проезжала Каренина перед тем, как броситься под поезд? Как она ярко все видела!" "Под поезд? - говорю. - Каренина? Я такую не возил!" Он как разозлится: "Сейчас же останови машину! Больше к тебе не сяду. Ты не читал "Анну Каренину"! Ладно. Едем домой, дам книгу и, пока не прочтешь до конца, мы с тобой незнакомы! " Вот и мучаюсь. Книга-то какая толстенная!"

- Настоящая новелла! - радуется Маршак. - Твардовский и прозаик замечательный! Помните его "Печников"? Как не читали?

В холодильнике - водка для Твардовского, вдруг придет в запое. Тост за Твардовского:

- Выпьем, чтобы он не пил!

Одно время Твардовского мучали бессонницы. Маршак ему сочувствовал. Лучший совет Александру Трифоновичу дал его друг Фатьянов: "Бессонницы? Нашел, с чего мучаться! Берешь книгу, начинаешь читать. И ты уже спишь!" "А если интересная?" - спросил Твардовский. "Все равно!" - успокоил Фатьянов. Тогда Твардовский пошел на лекцию "Сон и бессонница". "Спать нужно уметь в любых условиях, - заявил лектор. - Василий Теркин спал на ходу." "Это ж я его придумал!" - разозлился Твардовский.

Многие, завидуя их дружбе, хотели поэтов рассорить. Маршаку говорили, будто Твардовский обижен на его наставления: "Может, я и сам Маршак!" - Он прав, так оно и есть! - улыбался Маршак. "Маршак назвал вас умным дворником". - докладывали Твардовскому. "Он же, - улыбался Твардовский, - горожанин. Видит крестьян в роли дворников и т.п. Значит, по его мнению, я - умный крестьянин. Приятно слышать!"

- Был у меня милый человек, образованный, с хорошим вкусом. Заговорили о Некрасове. И вот этот старый дурак...Алло! Позвоните попозже, голубчик, у меня врач. Так вот. Этот старый дурак утверждал, что Некрасов - не поэт, у него не стихи, а проза, будто это не победа стиха, а поражение.

Как чувствуется некрасовская интонация, некрасовский вкус к народной жизни в незавершенных стихах Маршака о детстве:

Провожает старуха дьякона.
У старухи лицо заплакано.
Провожают друзья и родители
Офицера в новеньком кителе.
Утираясь концами платочка,
Провожает рабочего дочка.

Содержание как будто самое прозаическое, а стих поет. Это и есть некрасовская традиция.

Ялта. Дом творчества. С маленькими детьми близко не подпустят, - не положено. Из Тессели приезжает Маршак: "Берите с них налог за бездетность!" И к дому хозяйским шагом движутся малыши. В их числе моя Маринка, ютившаяся в частной квартире на горке. Входят в комнату, где ждет поэт. Вид у них такой, будто Маршак - их исключительная собственность. Чувствую себя лишним, ухожу. А жаль! Такого Маршака почти не знаю. О чем он говорил с детьми? Во что играл? Откуда у них собственническое чувство к нему? Замечаю лишь, что Маршак смотрит на них с уважением, как на равных.

После смерти Маршака его сын Имманюэль Самойлович приводил в порядок любительские киноленты. Весна. Маршак на скамейке у Боткинской больницы. Трещит узкопленочный аппарат. Буквально кадр за кадром поэт "обрастает" детьми. Уже на скамье не помещаются. Ползают чуть не по плечам старого поэта. Ладно.

Это наши дети. Они знают, кто такой Маршак.

Лондон. Из дверей отеля старый джентльмен идет на прогулку. Откуда взялась рядом с ним десятилетняя мисс? А того мальчика каким магнитом сюда притянуло?

Шотландия, Страна Бернса. Эмрис Хьюз, депутат палаты общин, друг и биограф Бернарда Шоу, ведет поэта по тропинке к ферме Бернсов. Миг, и рядом с Маршаком шотландский мальчик. Взял за руку, уводит от взрослых. Ребенок понимает, у него на поэта исключительные права, и тут же ими пользуется.

Всю жизнь он стремился средь суеты, многолюдства не терять духовности, внутреннего покоя:

- Если вы - лирик, то не суетитесь. Не спешите писать! Пусть из глубины души всплывет что-нибудь самое главное. А то Бог знает сколько мусора болтается на поверхности!

Вспоминая Маршака, вижу его склоненным над рабочим столом. А слушая его рассказы, вижу странника, пешехода, идущего пешком по Англии и Ирландии, по Крыму, по Карелии, трусящего на осле по Ближнему Востоку. Маршак купил его в Константинополе. Всю дорогу осел стремился к одному - избавиться от седока. На узких восточных улочках норовил прижать его к стене, на горбатых мостиках через арыки и горные речки - сбросить Маршака в воду.

В 14 лет Маршак чуть не уплыл из Крыма в Турцию. По пятницам в Ялту на базар приплывали фелюки с товаром. Купец в красной феске с кистью пригласил гимназиста осмотреть судно, завел в каюту, угостил восточными сладостями.

- Мальчик! - предложил купец восторженному Маршаку. - Хочешь выйти в море на фелюке? Турцию видеть хочешь? Приходи завтра ровно в пять утра. Никому не говори! Посмотришь Турцию, а в пятницу - назад, в Ялту.

Маршак жил тогда у Екатерины Павловны Пешковой. Он потом чтил и обожал ее всю жизнь. В пятом часу утра ялтинский гимназист уже писал Екатерине Павловне записку. Он, мол, знает, как огорчит ее, но ничего не может с собой поделать. И вдруг ощутил во рту приторный перегар от вчерашних сластей. Вспомнил сладкие речи купца, бегающие глазки, лживую улыбку. Разделся, лег в постель. Дождался, пока часы в доме пробьют пять. И уснул сном праведника.

- А то был бы рабом где-нибудь на Аравийском полуострове, - заключает Маршак.

После выхода книги "В начале жизни" Маршак испытал несколько нечаянных радостей. Письмо от гимназического учителя: "Дорогой Сэм! Спасибо, что вспомнил." Значит, он, Маршак, еще не так стар, если жив-здоров его учитель! Зашел в ялтинский дворик, где когда-то жил. Со времени его отрочества там мало что изменилось. "Вы чего-то ищете?" - спросила сидевшая на старой скамье пожилая женщина с книгой. Смуглая, худая, крепкая. Поэт сказал, что с двором его связывают давние воспоминания. "Значит, вы - Маршак! - сказала женщина. - Не узнаете? Одна из двух, как вы изволили написать, сумасшедших старух, живших в этом дворе."

Стасов привел мальчика Маршака к сыну Пушкина, старому заслуженному генералу. Старики выпили настоечки. расчувствовались. Сын Пушкина указал на питерский закат за окном:

- Да-а... Хорошо сказано у Лермонтова: "Брожу ли я вдоль улиц шумных".

Слушаю этот рассказ Маршака, и Пушкин приближается ко мне. Между мной и теплым, домашним миром Пушкина - всего один человек - Маршак.

Сын и невестка предлагают съехаться в одной квартире. Они бы постоянно заботились о нем, а дед каждый день виделся бы с обожаемыми внуками. Маршак отказывается: "Не хочу быть отцом-подкидышем!" Он любил свою независимость и не хотел ничем обременять родных.

С внуками, бывало, играл целыми днями. Никаких гостей, никаких дел. Жадно вслушивался во все, что они говорят.

- Они говорят на древнерусском. Вчера Саша сказал не "ключ", а "клюк". Уверен, это древнее слово. Яша спросил: "Папа-мама" - это рифма?" "А "дядя-тетя" - тоже рифма? " - добавил Саша. Теперь, отвечаю, и это рифмы!

Внуки у деда были хозяевами. Полезла Розалия Ивановна в холодильник за вареньем, а там пустая банка. "Тут написано "Варенье для С.Я." То есть, для Самуила Яковлевича! - возмутилась домоправительница. - "С.Я." - поправили внуки, - это Саша и Яша!

<Один из них узнал, что человек произошел от обезьяны. Это его потрясло. Проезжают мимо родильного дома: "Здесь ты родился". Мальчик обрадовался: "Так вот где живет та обезьяна, которая всех рожает!"

Когда Маршак читал мне повесть "В начале жизни", мы долго обсуждали одну его мысль. Человек почти не помнит своего раннего детства, лишь обрывочные картины. "Я думаю, - сказано в повести, - это происходит оттого, что ребенок отдается всем своим впечатлениям и переживаниям непосредственно, без оглядки... Не видя себя со стороны, целиком поглощенный потоком событий и впечатлений, он не запоминает себя, как "не помнит себя" человек в состоянии запальчивости или головокружительного увлечения." Головокружительное увлечение жизнью - вот что такое раннее детство!

Я дружил с Маршаком и Чуковским, но знал, что оба они не очень дружат меж собой. Чуть ли не в один день спросил обоих о причине.

Маршак: - Когда мы создавали детскую литературу, в Ленинграде была такая могучая сила как Чуковский. Но он не пошел на службу, в редакцию, а остался дома.

Чуковский: - Уверен, Маршак не читал "От двух до пяти"! Это я восстановил его дружбу с Горьким. Когда Маршак вернулся с Кубани, Горький знать его не хотел. Он ни с того ни с сего вдруг остывал к своим любимцам. Он любил юного Маршака. И вдруг прислал ему в Лондон (Маршак там учился) ледяное письмо. Самая добрая фраза: "Впрочем, рад, что Вы переводите Блейка". Я привел Маршака к Горькому, и они опять подружились. Привел к издателю Клячко, отдал Маршаку для перевода стихи из "Сказок" Киплинга, себе оставил только прозу.

Корней Иванович рассказал, как они с Маршаком до глубокой ночи бродили по Питеру, наперебой читая друг другу любимых поэтов и поражаясь сходству вкусов и взглядов. Чуковский даже изменил своему обычаю ложиться в девять. Видно было, как он скучал по тому Маршаку и, зная, что Маршак тоже в Барвихе, волновался, какой будет встреча.

В санатории оба патриарха опять подружились. Целыми часами в холле читали любимые стихи. Клара Лозовская, приезжая к Корнею Ивановичу, боялась и слово молвить, вдруг заметят какую-нибудь оплошность. Много говорили о языке. Вернувшись домой, стали перезваниваться и переписываться, называя один другого словом Друг, с большой буквы.

Я слушал, Маршак говорил. Так было двадцать лет. Но он почему-то знал обо мне все. Лишь теперь, в его возрасте, я тоже увлекаюсь собственными мыслями и рассказами, но успеваю мимоходом расспросить молодых друзей про них самих. Спрашиваю про них и у других своих посетителей, Так, наверное, поступал и Маршак, но я тогда не замечал его внимания к подробностям моей собственной жизни. Как-то в мемуарах Эренбурга прочел: "Маршак промолчал". И расхохотался: "Вы видели, чтобы Маршак молчал?" А если Эренбург написал про молчание Маршака как раз потому, что это вещь необычная?

С кем только он не беседовал о Блейке, о Пушкине, о философии. Кому только не читал новые стихи, переводы, а заодно некрасовского "Филантропа", "Балладу о камергере Деларю" А.К. Толстого, смешные стихи Мандельштама про тетушку, что уверяла:

Вот, говорит, портрет покойного Марата
Работы, ежели припомню, Мирабо.

А это было, когда поэзии Мандельштама как бы вообще не существовало. Не говоря уже о поэзии К.Р. - великого князя Константина Романова. Маршак восхищался его песней "Умер бедняга в больнице военной" и романсами. Но вспомнив романс, как "растворил я окно" и "опустился пред ним на колени", уточнил: - К.Р. был огромного роста. Только он, опустившись на колени перед тогдашним дачным окном, мог оттуда высунуть голову, чтоб "в лицо мне дохнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени". Другой достал бы лбом разве что до подоконника.

Перед кем только не развертывал сравнение библейских стихов Вл. Соловьева и Пушкина, кому только не читал Хлебникова, восклицая: "Как он хорош после всяких сластей!" Байрона называл передовицей английской поэзии ( тогда все газеты, даже стенные, открывались высокопарными и многозначительными передовыми статьями)."Передовица", мол, в полную силу отзвучала в свое время.Зато как изумительны, например, дневники Байрона, не предназначенные для печати!

Теперь понимаю, что тут кроме просветительства была и самозащита. По себе знаю. Достаточно было в те времена почитать новому посетителю, скажем, Тютчева, и если гость не заслуживает доверия, он и сам у вас больше не появится. Поэзия для таких хуже пытки. Но вот испортился у Маршака телефон, вызвали монтера. Маршак принялся говорить с ним про высокую поэзию. Монтер прочел свои стихи для детей. И Маршак ввел в литературу Георгия Ладонщикова. Такими же разговорами он превратил важного сановника в своего горячего поклонника. Тот потом даже книгу о Маршаке написал. Но был и такой эпизод. Наш посол в Индонезии Бенедиктов через посетившего Джакарту вельможного друга поэта послал Маршаку красивый посох. Но друг, как выяснилось, передал Самуилу Яковлевичу более обычное изделие, а посох взял себе.

Больница. Пережив кризис, Маршак потихоньку оживает. "Очнувшись, сразу начинает мыслить!"- восхищался Коржавин. Читается новый перевод. Мы радуемся: вернулся к работе! "Нет-нет! - возражает Маршак.- Перевод - это еще не мое!" Новые стихи для детей: "Нет, это не совсем мое, это детское!" Своими признавал лишь лирические стихи.

И вот наконец "свое" - стихи о дореволюционном студенте. Не помню ни слова. Но было что-то новое, некая свежая черточка. Маршак настаивал, чтоб я был построже к его стихам. Я выжал из себя какое-то замечание. Как потом жалел об этом! Стихи про студента исчезли навсегда. Их не осталось и в архиве поэта.

И - смешной случай. За день до последнего (75 лет!) юбилея Маршака встретился с Новеллой Матвеевой и Борисом Заходером. Решили сочинить веселое поздравление втроем. Смеясь, радуемся каждой находке. Заходер довез меня до заветного подъезда. Я, озираясь, бросил письмо в почтовый ящик на третьем этаже. Шло время. Маршак - ни слова о нашем творении. После его смерти, когда И.С. Маршак приводил в порядок архив, я спросил Розалию Ивановну, не нашлось ли поздравление от трех поэтов. "Я сразу выбросила ту бумажку! - ответила она. - Думала, какие-то хулиганы балуются!"

Луначарский вспомнил, что в старину писатели, да какие - Тургенев, Достоевский! - играли в благотворительных спектаклях. И собрал писательскую труппу. Играл в ней и Маршак: "Поставили развеселую комедию. Приезжаем в один дом. Открывается занавес. Видим, публика странная. Мы и так и сяк. Острим. Валяем дурака. Скорбное молчание. Гробовая тишина. Артисты нервничают. Вдруг один из зрителей поднимается на сцену и пожимает руку артистке. Та - в обморок! Кое-как доиграли до конца. Никто не смеялся. На сцену вышел некто в черном, с цветами, весь в слезах: "Благодарим вас! Вы так нас растрогали! Мы так плакали!" Оказывается, мы играли в лечебнице для черных меланхоликов. Луначарский надумал лечить их смехом.

В голову не приходит назвать Маршака поэтом Серебряного века. А ведь он на семь лет моложе Блока и на два старше Ахматовой. Блок сказал ему: "У вас есть свое солнце". Маршак любил его почти некрасовские строки:

Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Понурая лошадка бурая
Гуляет во дворе.

И у Маршака городская зима:

Забитый снегом одичал балкон.

Нет, он не из Серебряного века, ему подавай золотой! "Пешеход". Эти стихи Маршак набросал еще в десятых годах. Путник и поезд выходят вместе:

Звенит встревоженная тишь.
Гудит смятенная дорога.
Но он уверен: ненамного
Опередишь.

- Я имел в виду, милый, самых модных тогда поэтов: Брюсова, Бальмонта...- поясняет Самуил Яковлевич.

В поэтах Серебряного века не числится и Чуковский. А он еще старше. Тоже возрождение Золотого века!

Молодость. Денег нет. Нечем за квартиру платить. И тут богатый человек предлагает: "Вы пишете стихи. Я их печатаю под своим именем. Слава - мне, денежки - вам!" Шли годы. Бывший благодетель, ныне скромный советский служащий, встречает знаменитого Маршака: "Помните, как славно мы работали вместе?"

- Женщины у Достоевского поэтичные, шекспировские. Не Офелия, так леди Макбет. Будто на них устремлены тысячи глаз, как на сцену.

Двадцатые годы. С Маяковским по Москве. Тот декламирует:

По проволоке дама
Идет, как телеграмма.

- Где вы научились так хорошо писать?

Ведет к Брикам. Тьма гостей. Лиля Брик ставит угощение - таз с крутыми яйцами.

- Этот критик пишет о Маяковском восторженные статьи. А в двадцатых все было иначе. Критик сидел в редакции, заведывал стихами. Глянет, бывало. в окно: "Опять Маяковский шагает. Опять стихи несет. И чего он ходит? И чего он носит?"

Ночная прогулка с Багрицким. Тот увлечен Маршаком. Почтительно несет его портфель. Читает свои и чужие стихи. Маршаку не нравятся ни те, ни эти. "Надо было его похвалить! - сокрушается Маршак. - Хотя бы за другие стихи, каких он в ту ночь не читал. А я слушал и молчал..."

У Евгения Винокурова есть стихи про солдата, чуть не отставшего от эшелона, пока бегал за кипятком. Успел с чайником в руке уцепиться за поручни последнего вагона:

Я висел, ручку чайника больно сжимая
в пальцах, красных от бешеного кипятка...
И летела черта надо мною прямая
горизонта,
отчетлива и далека.

Это было с Маршаком. Он ехал по казахстанской степи из военной Москвы в мирную Алма-Ату навестить сына, умиравшего от чахотки. Возможно, он подарил этот сюжет Винокурову.

Однажды я что-то рассказывал. Маршак прервал меня: "Голубчик, это прекрасный сюжет! Напишите про это стихи!" Шло время. "Ну как? Написали на тот сюжет?" "Какой сюжет?" - удивился я. И Маршак напомнил мне событие из моей же собственной жизни. А года через два снова: "Ну как? Написан тот сюжет? Нет? Подарите его мне! Впрочем, не хочу вас грабить, пишите сами!" Больше он не напоминал, а я навсегда забыл тот, полюбившийся екму, сюжет. До сих пор совестно за ту историю.

В 1957 году Маршаку исполнилось семьдесят лет. И мне стало страшно за него. Этот страх проник и в поздравительный сонет. И все же я поехал из Переделкина в город, чтобы опустить сонет в почтовый ящик юбиляру. Пусть увидит, как я люблю и понимаю его. Юбилей проходил в Колонном зале. Сплошь почетные гости. Я пристроился сзади, к колонне. Слушаю приветствия. Михалков величал поэта как маршала: "Маршак Советского Союза!"

Чуковский прочел эссе о победительном Маршаке: когда тот шел из Детгиза, то казалось, что при столкновении с трамваем пострадает трамвай, а не Маршак. Геворг Эмин говорил, что армянские дети считают его своим, - дядя Аршак!

Под конец Ираклий Андроников читал телеграммы. И вдруг торжественно возгласил: "Берестов приветствует Маршака!" И тем же голосом, каким по радио читал Лермонтова, прочел мой сонет. Меня словно молнией пригвоздило к колонне.

Я взял размер четырнадцатистрочный
И так хочу, чтоб каждая строка,
Неся поэту мой привет заочный,
Порадовала сердце Маршака.

Поэзии посланник полномочный,
Чья поступь так уверенно легка,
Ваш мудрый стих, забавный, сильный, точный,
Переживет века наверняка.

Он крепко сбит и хорошо построен,
Он не умрет. Я за него спокоен.
Но всей душой хочу, чтоб сам поэт,
Взяв у стиха и силу, и здоровье,
Прожил на свете, окружен любовью,
Еще хотя бы семь десятков лет!

Ведь он так часто болел! Как-то болезнь настигла его прямо в Союзе писателей. Температура подскочила почти до сорока. В коридоре у него, как нелепый металлический комод, стоял аппарат для вдыхания кислорода. И ничего болезненного ни в стихах, ни в статьях, ни в разговорах. Незадолго до смерти подшучивал над своим состоянием: "Я, как Джонни из ирландской песни "С ружьями, с барабанами". Розалия Ивановна, поставьте ее на радиолу!" Навсегда запоминаю воинственную мелодию с отчаянными словами ( потом И.С. Маршак перевел песню в память об отце):

Вернулся мой Джонни без рук и без ног. Ура! Ура!
Вернулся мой Джонни без рук и без ног. Ура! Ура!
Коли штыком! Руби клинком!
Руби клинком! Коли штыком!
Что сделал враг с моим дружком!
Я Джонни едва узнала.

Пластинка крутилась. Маршак бодро подпевал ей из постели: "Вот сейчас она поет, что безрукий, безногий Джонни стал похож на яйцо. Я еще до этого не дошел!"

Указал на снимок двух его сыновей в детстве:

- Смотрите. Этому пять. Для него еще нет смерти. Он весь сияет. А этот, постарше, уже знает. По глазам видно, что знает.

Работал с нагрузкой, какая порой и не снилась здоровым людям. Поэт склонился над столом - облик как будто верен. Но обычно в кресле рядом с ним сидел гость. Не успевало кресло остыть, как являлся другой. И так весь день, до глубокой ночи. А если вспомнить звонки, вороха корректур, объемистые пакеты с чужими рукописями, то трудно понять, когда же он сочиняет. И все же, если не виделись даже дня два, Маршак встречает вас новыми сочинениями. Когда он пишет? "Бессонницы спасают, голубчик!"

Назначая час встречи, он устраивал так, чтоб все это время было отдано вам и никому больше. И можно было подумать, что вы-то и есть единственный друг и советчик Маршака.