журнал "Спутник", No 8, 1990
найдено в Интернете.
Little Russia. Archive of the Russian Periodicals.
Вячеслав Кондратьев
ЦЕНА ЖЕСТОКОСТИ
Русские писатели минувшего века неукоснительно следовали, как заповеди, словам великого Александра Пушкина "И долго буду тем любезен я народу, // Что чувства добрые я лирой пробуждал. // Что в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал". Эти слова на века. Их благородным воздействием мы, мое поколение, - и в этом наше счастье! - надышались в отрочестве и юности. Наверное, именно это и помогло сохранить нашему поколению человечность в жестокостях и крови Отечественной войны, в самые тяжкие периоды жизни страны Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов заложили и развили в нас те нравственные начала, преступить которые означало бы потерять себя.
Я родился на Украине, в Полтаве, в 1920 году. В тот год еще был жив наш земляк писатель Владимир Короленко (1853 - 1921). Жили мы на окраинной улочке, ведущей к городскому кладбищу, по которой, как потом рассказывал мне отец, возили на машинах полтавчан на расстрел. Людей еще не успели научить молчанию, а потому они кричали на всю улицу "Граждане! Нас везут расстреливать! Помогите, люди!" Под эти предсмертные крики прошли мои первые годы. Может, это запечатлелось как-то в младенческой душе и теперь вот до сих пор отзывается так же, как строки из дневников В Г Короленко. О тех казнях на кладбище он напишет так "Сажали на доску, перекинутую над вырытой могилой, и стреляли. Приговоренные просили расстрелять их по-обычному, по-старому и дать возможность проститься с родными. Отказано..." Ну, а отрочество мое прошло в деревне, коллективизация катилась на моих глазах. Конечно, я был сторонним наблюдателем, но этот кошмар - выброшенный на улицу скарб, плач детей, стоны стариков, потерянные, побелевшие лица . А вокруг какая-то пьяная деревенская шпана, злорадствующая, старающаяся ухватить что-то из разбросанных вещей, и робкие сочувствующие взгляды соседей, гадающих, не наступит ли для них такой же час, - все это запомнилось на всю жизнь. Среди детей "раскулаченных" были и мои друзья-товарищи, с ними гонял я лошадей в ночное, ходил по грибы, купался, играл в "бабки"... Реальная жизнь и ее отражение в прессе вошли в противоречие для меня уже с тех лет. Потому, наверное, и газетным кампаниям тридцать четвертого, тридцать седьмого годов, вакханалии вокруг "врагов народа" я уже не очень доверял. Сыграло тут роль, видимо, и то, что среди шестидесяти арестованных сослуживцев отца было несколько человек, которых я знал с детства. Это были его товарищи, и я никак не мог поверить, что эти люди - враги. Возможно, помогли не поддаться всеобщему безумию жестокости и те нравственные начала, заложенные великой русской литературой, о которых я уже поминал. Сейчас я работаю над хроникой одной русской семьи, и мне пришлось изучить некоторые материалы о революции и гражданской войне. То, что довелось мне почерпнуть из них, поневоле навело на раздумья. . .В памяти всплывают имена прокуроров Крыленко и Вышинского. И еще - чекиста Лациса, который писал в журнале "Красный террор" от 1.11.1918 года: ".. .Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом (разрядка моя. -В.К.) против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность "красного террора". В. И. Ленин выступил против такого понимания "красного террора", назвав его "нелепостью". Но слова Лациса уже разошлись по стране, и местные ЧК порой обходились и без вопросов о происхождении, им достаточно было посмотреть на руки обвиняемого... Сейчас все мы - историки, публицисты, литераторы, просто мыслящие люди - пытаемся разрешить вопрос о том, как удалось Сталину ввергнуть страну в ужасающий воображение террор? Где истоки? Ищем их в конце двадцатых годов и очень робко пока заглядываем в годы революции и гражданской войны... Историки должны знать, что когда в ЦК партии возникали мысли о сокращениях в органах ЧК, то сразу же она "раскрывала" контрреволюционные заговоры. В короткие годы нэпа не успели или не смогли ввести деятельность карательных органов в законные рамки, и мы знаем теперь, что и "шахтинское дело", и "процессы "Промпартии", и другие были сфабрикованы тогда, когда власть Сталина не достигла еще той абсолютности, которую получила в дальнейшем. Над этим невольно приходится призадуматься... "Шахтинское дело" (1928 г.) мне запомнилось лучше, потому что у нас дома много говорили тогда о сыне одного из подсудимых, двенадцатилетнем мальчике, который публично высказался за самую строгую меру наказания для отца. Это не могло не оставить след во мне, восьмилетнем, горячо любившем своего отца. Потом был Павлик Морозов, по идейным соображениям предавший своего отца. Вот когда уже были извращены нравственные понятия, и это, несомненно, пришло из гражданской войны, разрушившей все семейные узы, когда сын шел против отца, брат против брата. Из многочисленных свидетельств, с которыми я ознакомился в процессе работы над "хроникой", для меня - хотел я этого или не хотел - возник неизбежно очень сложный и трудный вопрос: не превысила ли партия, защищаясь, "меру необходимой обороны"? Не было ли ее бедой то, что она, находясь долгие годы в подполье, вне закона, испытавшая царские тюрьмы, каторги, сочла возможным посчитать завоеванную в революции власть как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную? И пренебрегла опасностью того, что этим вступает в непримиримое противоречие с провозглашенными ею самой демократическими идеалами революции, что этим может извратить сами эти идеалы... Можно ли было в короткий период нэпа восстановить в народе понятие самоценности человеческой жизни и вообще даже самую элементарную нравственность? И разве случайно, что расстрелы 34 - 35-го, а потом 37 - 38-го годов не привели народ в смятение или не вызвали хотя бы внутренний протест и явное неприятие? Страх, конечно, появился, особенно в среде интеллигенции, но вот чтобы посчитали это чем-то неестественным, превышающим меру допустимого, не укладывающимся в голове - этого не было. Раньше не задумывался, почему же так, сейчас понимаю - просто не отвыкли еще от крови... Страшное время, разломное время. Сталин весь народ сделал соучастником своих преступлений. Если не подпишешь коллективного письма, призывающего к расправе над другими, - то кто ты сам? Не враг ли? И подписывали... Разобраться во всем должны историки. Но я убежден, что есть вещи, которые не могут быть оправданы никогда, ни при каких обстоятельствах, какими бы причинами они ни вызывались. Таким роковым и трагическим шагом было, на мой взгляд, принятие в 1918 году решения о введении "красного террора". Думается мне, что, если бы у большевиков к моменту взятия ими власти была четкая, продуманная и взвешенная экономическая программа, картина развития последующих событий могла стать совершенно иной. Наша историческая наука трезво, непредвзято, объективно разберется в том времени, не боясь того, что может выясниться: партия, да и сам В. И. Ленин, возможно, не всегда оказывались абсолютно правы. Что ж, делали революцию живые люди, а не святые, и путь, который они прокладывали, был неизведан. К тому же они были людьми своего времени, которое выработало в них определенные качества, необходимые для борьбы с самодержавием. Здесь и максимализм, и нетерпимость, и некоторый догматизм, и жестокость, и фанатизм... Мы не имеем права судить их с высоты своего времени, это было бы безнравственно, но нам насущно необходимо разобраться в тех, на мой взгляд, неизбежных и порой трагических ошибках, не допустить которые было, вероятно, просто невозможно, учитывая неимоверную сложность обстановки и саму внутреннюю сущность большевистской партии. Я повторяю: трагических, потому что огромны оказались людские потери... А несоизмеримость потерь с достигнутым ужасающа! Поэтому и неутолима боль в сердце каждого, кто неравнодушен к судьбе Отечества. И тут встают опять очень сложные и трудные вопросы. Мы сейчас реабилитировали почти всех большевистских деятелей, репрессированных Сталиным, за исключением тех, кто сам был палачом в конце тридцатых годов, я говорю о наркомах внутренних дел Ягоде и Ежове. Но, реабилитируя их, мы не можем умолчать о том, что некоторые из реабилитированных являлись в годы гражданской войны организаторами жесточайших и тоже беззаконных с точки зрения общечеловеческой морали действий... Был ли закономерным и неизбежным приход Сталина к власти? Закономерен - нет. Но при том раскладе сил в самой партии, при том составе ее руководства, боюсь, сталинизм был неизбежен. Ведь партия в целом нэп не приняла. Даже Бухарин защищал его без особой внутренней убежденности, потому как, будучи марксистом, признавал необходимость коллективизации. Разногласия сводились лишь к срокам. Драматическими для нэпа оказались слова В. И. Ленина, что это "стратегическое отступление", что "мы находимся в положении людей, которые все еще вынуждены отступать, чтобы в дальнейшем перейти в наступление". Противники новой политики уцепились за первую часть фразы. "Отступление", "назад" звучало в то время куда как предосудительно, ведь главное тогда было шагать только "вперед и вперед", к коммунизму. Знакомясь со стенограммой XIV съезда партии (это был еще 25-й год), видишь, что Советская власть без особого энтузиазма сменила боевой наган на письменный стол с чернильницей и ручку с пером. Сталин же вернул ее к привычному нагану, то есть к командным методам руководства. Сегодня историки сходятся на том, что, к несчастью, бывшие соратники Ленина "проморгали" Сталина... Ну а потом любое высказывание несогласия стало практически невозможным. И поистине чудо, что, несмотря ни на что, литература в стране жила! Объяснить это можно только мощными корнями, связывающими ее с литературой прошлого, тем огромным духовным зарядом и нравственной силой, которые она источала. Литература не только жила, но и творила, создавая такие немеркнущие во времени произведения, как "Тихий Дон" Михаила Шолохова, "Россия, кровью умытая" (книга о гражданской войне) Артема Веселого, "Голый год" Бориса Пильняка, "Белая гвардия" Михаила Булгакова, "В тупике" Викентия Вересаева... Литература в нашей стране всегда использовала каждый просвет, любую возможность, даваемую обстановкой, чтобы сказать правду о времени. Так появились в шестидесятых годах "Один день Ивана Денисовича" Александра Солженицына, повести и романы Юрия Трифонова, "Из жизни Федора Кузькина", "Мужики и бабы" Бориса Можаева, "Дом" Федора Абрамова, повести Виктора Астафьева, роман "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана, написанный в те годы, но опубликованный лишь сейчас. Так появилась и советская военная проза, столь блистательно явившая себя "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова... Я назвал, разумеется, не все и не всех, но и этого достаточно, чтобы сказать: советская литература в этих условиях сумела все-таки исполнить свой нравственный долг перед народом, совершив подвиг, понеся, к несчастью, те же безвозвратные потери. Судьбы Артема Веселого, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Осипа Мандельштама и многих, многих других погибших говорят об этом. Так что, несмотря ни на что, она существовала и самим своим существованием помогла обществу выстоять и сохранить духовное здоровье. Теперь же, в условиях демократии и гласности, литература должна явиться одним из залогов необратимости как самой перестройки, так и того, что этот новый и опять, увы, неведомый путь наше общество сумеет пройти с честью. Конечно, мы очень многое порастеряли и утратили. Многое надо возрождать заново: и понимание того, что общечеловеческая мораль, выработанная за тысячелетия, является непреходящей и абсолютной ценностью, и что также абсолютна цена человеческой жизни, и что свобода личности - не "буржуазные бредни", а необходимейшее условие нормальной жизни. И это возрождение происходит, и оно кажется мне важнее на сегодня, чем экономические преобразования, идущие, к сожалению, гораздо медленнее, чем нам бы хотелось. Но, думаю, тут мы сумеем потерпеть еще, а вот прожить без свободы, без духовной раскрепощенности, без гласности мы уже не сможем. И это, на мой взгляд, главное, чего достигло наше общество за этот очень короткий срок.